Ограничения следственно арестованных, содержащихся в СИЗО, на связь с внешним миром #

Анна Каретникова, профессор Свободного университета

Тема нарушения прав следственно арестованных, содержащихся в следственных изоляторах, традиционно куда менее затронута исследователями, чем тема нарушения прав осужденных. Это обусловлено в первую очередь тем, что осужденных в каждый период времени существенно больше, чем следственно арестованных, ожидающих суда. Однако почти каждый осужденный к лишению свободы некоторое, и иногда чрезмерно длительное время, пребывает в статусе следственно арестованного. И именно в следственном изоляторе, СИЗО, в большинстве случаев формируется его текущее и будущее отношение к справедливости и полезности назначенного наказания, к сотрудникам уголовно-исполнительной системы как к проводникам воли государства, к тюремной субкультуре, сначала воспринимаемой как форма противостояния произволу администрации, а затем — как органичная часть этого произвола.

Отличие законодательства, регламентирующего правовое положение следственно арестованных от аналогичного для осужденных диктуется двумя довольно противоречивыми посылами. С одной стороны, правовое положение еще не осужденных людей не должно быть более строгим, чем положение осужденных, вина лиц, содержащихся в СИЗО, не доказана до вступления в законную силу их приговоров, и они не могут рассматриваться как несущие наказание. Они не носят униформу, не обязаны называть сотрудников учреждений «гражданин начальник», не привлекаются к обязательному труду, для них не регламентировано число посылок и передач. Цель ограничений, налагаемых содержанием в СИЗО, — лишь воспрепятствование их избежанию правосудия и помехам, которые они могли бы причинить расследованию по своим уголовным делам, иными словами, — изоляция. Однако именно эта цель делает правовой режим более строгим даже в сравнении с колонийским.

Это находит свое отражение, к примеру, в незаметных, на первый взгляд, ограничениях прав, которые налагаются на сношения следственно арестованного с внешним миром, на любые формы передачи информации.

Значимость таких сношений велика и в силу необходимости обеспечения права на процессуальную защиту, и в силу ценности поддержания так называемых социальных связей с близкими и родственниками. Есть и еще один аспект, делающий связь исключительно ценной: уровень нарушений основополагающих прав, насилия, давления и шантажа со стороны следственных органов через недобросовестных оперативных сотрудников администрации не ниже, а, возможно, и выше всего перечисленного в исправительных колониях. Такая ситуация вызвана и интересом следствия к позиции следственно арестованного по уголовному делу, и особенностями организации криминальной субкультуры. Ценность легальных способов связи сложно преувеличить, и именно их использование арестантами, на мой взгляд, умышленно или по небрежности законодательно затруднено.

Особую значимость в последнее десятилетие получила связь следственно арестованных с внешним миром в контексте развязанных властью политических репрессий. Переписка с политическими заключенными¹ наряду с информационными кампаниями и сборами средств в их поддержку стала одной из безусловно важных инициатив, поддерживающей таких арестантов в условиях неволи и консолидирующей вокруг темы поддержки политзаключенных гражданское общество. Этому способствует гуманное, казалось бы, указание законодателя: «Подозреваемым и обвиняемым разрешается вести переписку с родственниками и иными лицами без ограничения числа получаемых и отправляемых телеграмм и писем».

Российское законодательство не содержит запретов на связь политзаключенных с родными и даже с более широким кругом лиц, поскольку, как и любая диктатура, в принципе не признает существования политзаключенных. Казалось бы, это выгодно отличает ее и от репрессивного аппарата тридцатых-сороковых годов прошлого столетия, и от режима Лукашенко в Беларуси, где для многих политзаключенных введен режим «инкоммуникадо» — запрет для кого бы то ни было, включая близких, не только поддерживать связь с арестантом, но и даже знать что-либо о его местонахождении, судьбе и состоянии. Однако на самом деле действующее российское и ведомственное законодательство содержит множество недомолвок и уловок, которые позволяют властям, «сохранив лицо», лишить следственно арестованных (а затем и осужденных) легальных способов связи со внешним миром. Рассмотрим ниже эти очевидные или незаметные ловушки, касающиеся следственных изоляторов.

На переписку со следственно арестованными распространяются положения ч. 2 ст. 20 Федерального закона от 15 июля 1995 г. № 103-ФЗ «О содержании под стражей подозреваемых и обвиняемых в совершении преступлений»²: «Переписка подозреваемых и обвиняемых осуществляется только через администрацию места содержания под стражей и подвергается цензуре».

Поскольку никаких уточнений, указывающих на избирательность или исключительность случаев цензуры, в этой норме не содержится, на практике она читается как «вся переписка подвергается цензуре», и именно так подходят к этому вопросу сотрудники администраций следственных изоляторов. Такой подход представляется противоречащим положению ч. 2 ст. 23 Конституции РФ³, устанавливающей: «Каждый имеет право на тайну переписки, телефонных переговоров, почтовых, телеграфных и иных сообщений. Ограничение этого права допускается только на основании судебного решения». Можно ли считать таким судебным решением постановление о заключении обвиняемого под стражу, в связи с которым его права будут ограничены, — либо же нет, остается вопросом правовой дискуссии.

В соответствии с ч. 2 ст. 20 103-ФЗ, «цензура осуществляется администрацией места содержания под стражей, а в случае необходимости лицом или органом, в производстве которых находится уголовное дело». При этом стоит заметить, что если для цензуры исходящих, как и входящих, отправлений, осуществляемой администрацией, устанавливается трехдневный срок (ч. 5 ст. 20 103-ФЗ), то в случае передачи этой опции следователю срок цензуры никакими нормативными актами не определен. Таким образом, следователь может, направив письмо начальнику СИЗО, потребовать направления в его, следователя, адрес всей переписки конкретного следственно арестованного, а по получении — изучать ее бесконечно долгое количество времени без какого-либо процессуального оформления, что порождает простор для злоупотреблений. Разумеется, подобное положение вещей приводит к злоупотреблениям. Более того, нигде в 103-ФЗ не упоминается об обязанности администрации хотя бы уведомить отправившего письмо арестанта о том, что его письмо или жалоба были направлены не адресату, а в следственный орган или суд. В результате арестант, направивший кому-либо оплаченное письмо, может так никогда и не узнать, что к адресату оно не поступило, и лишь гадать, по каким причинам оно осталось без ответа. Таким образом, норма о цензуре, осуществляемой следствием или судом, на самом деле камуфлирует ограничение, или даже полный запрет на переписку без уведомления об этом следственно арестованного.

Впрочем, отправить письмо не адресату, а следователю или в суд администрация СИЗО может и по своей инициативе. Часть 3 ст. 20 103-ФЗ содержит положение о том, что «письма, содержащие сведения, которые могут помешать установлению истины по уголовному делу или способствовать совершению преступления, выполненные тайнописью, шифром, содержащие государственную или иную охраняемую законом тайну, адресату не отправляются, подозреваемым и обвиняемым не вручаются и передаются лицу или органу, в производстве которых находится уголовное дело». В данном случае совершенно непонятно, кто именно должен прийти к выводу о том, что письмо содержит подобные сведения, поскольку в большинстве случаев цензор СИЗО не обладает допуском к государственной тайне и уж точно не способен делать заключения о том, может ли письмо помешать установлению истины по неизвестному ему уголовному делу. Тем не менее, закон и в этом случае подразумевает ограничение переписки без уведомления отправителя письма и его адресата.

Кажется не менее удивительным, что цензуре подвергаются не только частные письма, но и жалобы следственно арестованного, направленные им своему адвокату, имеющие принципиально иную правовую природу, чем письма родным или знакомым. Часть 2 ст. 21 103-ФЗ содержит полный перечень лиц и органов, жалобы и обращения в адрес которых «цензуре не подлежат и не позднее следующего за днем подачи предложения, заявления или жалобы рабочего дня направляются адресату в запечатанном пакете». Порядок же направления жалоб защитнику регламентируется частью 3 той же статьи: «Предложения, заявления и жалобы, адресованные в другие органы государственной власти, общественные объединения, общественную наблюдательную комиссию, а также защитнику, должны быть рассмотрены администрацией места содержания под стражей и направлены по принадлежности не позднее трех дней с момента их подачи». Отсюда следует, что все письма защитнику по умолчанию подлежат цензуре. И, в соответствии с частью 4 статьи 20, к обращению арестанта к своему адвокату может быть применена норма о переадресации такого обращения следователю или в суд.

Далее судьба такого обращения не регламентируется никак: Уголовно-процессуальный кодекс РФ не содержит норм, определяющих обязанности следователя, следственного органа или суда в области осуществления цензуры писем и обращений подследственных. При этом Конституционный Суд в своем постановлении от 29 ноября 2010 г. № 20-П⁴ признал положения статей 20 и 21 рассматриваемого закона не противоречащими Конституции РФ. Суд указал, что, на его взгляд, цензура переписки лица, заключенного под стражу, со своим адвокатом возможна лишь в случаях, когда у администрации следственного изолятора есть разумные основания предполагать наличие в переписке недозволенных вложений, либо имеется обоснованное подозрение в том, что адвокат злоупотребляет своей привилегией на адвокатскую тайну, либо что такая переписка ставит под угрозу безопасность следственного изолятора или носит какой-либо иной противоправный характер. В таких случаях администрация следственного изолятора обязана принять мотивированное решение об осуществлении цензуры и письменно зафиксировать ход и результаты соответствующих действий.

Разумеется, постановление, содержащее оценочную категорию «разумные основания», уголовно-исполнительной системой воспринято не было, и положения ч. 2 ст. 21 103-ФЗ о цензуре продолжают распространяться на все без исключения жалобы и обращения, адресованные адвокатам, как и на личную переписку следственно арестованных.

Дополнительно следует отметить, что в соответствии с ч. 1 ст. 20 103-ФЗ отправление и получение корреспонденции осуществляются за счет средств подозреваемых и обвиняемых, и в случае отсутствия приложенного к письму конверта с маркой письмо отправлено администрацией не будет. Даже в не терпящих отлагательства случаях — к примеру, возникновения необходимости срочного вызова защитника — на администрацию не возложена обязанность бесплатно предоставить следственно арестованному конверт.

Кроме того, как следует из ч. 6 ст. 40 103-ФЗ, лишен права на переписку следственно арестованный, водворенный в карцер. Максимальный срок содержания в карцере для совершеннолетнего мужчины не должен превышать 15 суток, однако администрация может продлевать его неограниченное количество раз — и это становится, таким образом, еще одной скрытой возможностью ограничить право арестанта на переписку.

К сказанному необходимо добавить, что отечественное пенитенциарное законодательство, неоднократно используя термин «письмо», не содержит его определения. В случае спора администрация учреждения использует бытовое или словарное значение термина: «написанный текст, посылаемый для сообщения чего-нибудь кому-нибудь», что позволяет администрации в нужных ситуациях изымать из писем любые документы и иные вложения как недопустимые.

В 2003 году в 103-ФЗ впервые для СССР и Российской Федерации были внесены поправки, предоставившие следственно арестованным такую форму осуществления коммуникаций как телефонные переговоры. Для своего времени это было прогрессивно, однако доступ к таксофону, в отличие от безусловного, на первый взгляд, права на переписку, обусловлен и искусственно затруднен целым комплексом решений и обстоятельств. Как следует из п. 6 ст. 17 103-ФЗ, подозреваемые и обвиняемые, содержащиеся в СИЗО, имеют право на «платные телефонные разговоры при наличии технических возможностей и под контролем администрации с разрешения лица или органа, в производстве которого находится уголовное дело, либо суда».

Таким образом, первым условием является «наличие технических возможностей» — собственно наличие таксофонов в учреждении, их исправность, наличие сотрудников для вывода следственно арестованных на телефонные переговоры и любое иное. Практика следственных изоляторов такова, что нормы, обеспечивающие права арестантов, но обусловленные «наличием возможности», могут исполняться в последнюю очередь либо вовсе не соблюдаться, а возможность или ее отсутствие — появляться по мере заинтересованности самих сотрудников СИЗО.

Второе условие — осуществление переговоров под контролем администрации. Собственно, это тоже форма цензуры, применяемая в ограничение также гарантированного ст. 23 Конституции РФ права на тайну телефонных переговоров. В соответствии с п. 200–201.3 Приложения 2 к Приказу Министерства юстиции РФ от 4 июля 2022 г. № 110 «Об утверждении Правил внутреннего распорядка следственных изоляторов уголовно-исполнительной системы, Правил внутреннего распорядка исправительных учреждений и Правил внутреннего распорядка исправительных центров уголовно-исполнительной системы»⁵, утвердившего ПВР СИЗО УИС, они «прослушиваются сотрудниками и могут быть прекращены в случае попытки передачи сведений, которые могут помешать установлению истины по уголовному делу, оскорблений, угроз, призывов к расправе, совершению преступления или иного правонарушения, а также информации об охране СИЗО, его работниках, способах передачи запрещенных в СИЗО предметов, веществ и продуктов питания, попытка передачи информации, направленной на причинение вреда охраняемым законом правам и интересам органов государственной власти, общественных объединений и отдельных граждан либо содержащей сведения, составляющие государственную тайну, или информации ограниченного распространения; использование в разговоре нецензурной брани, шифров, жаргонных слов и выражений, применяемых в криминальной среде; ведения телефонного разговора на ином языке, чем был указан в заявлении подозреваемого или обвиняемого».

Как следует из приведенной цитаты, сотрудники располагают довольно широким арсеналом возможностей прервать разговор в том случае, если будут заинтересованы в том, чтобы телефонные переговоры не состоялись. Например, к информации «о работниках» вполне может быть отнесена информация о нарушении конкретным сотрудником прав участника переговоров или третьих лиц. Кроме того, как и в случае с перепиской, в особо уязвимом положении оказываются следственно арестованные, не владеющие русским языком. Законодательство предусматривает приглашение переводчика для перевода писем и телефонных переговоров, однако в связи с тем, что в обоих случаях не регламентированы сроки такого приглашения, подобная опция администрациями мест лишения свободы не осуществляется. По сложившемуся в среде сотрудников поверью, закон гласит, что переписка и переговоры ведутся только на русском языке. Преодолеть без помощи адвоката или правозащитников это препятствие для не говорящего по-русски арестанта практически невозможно, таким образом права иностранцев на переписку и телефонные переговоры ограничиваются в подавляющем большинстве случаев.

Третье и вызывающее справедливое негодование арестантов и правозащитников условие телефонных переговоров — наличие разрешения лица или органа, в производстве которого находится уголовное дело, либо суда. Разрешения на телефонные звонки, как и на свидания, запрашиваются следственно арестованными путем подачи ходатайств, отказы в их предоставлении мотивируются следователями и дознавателями, как правило, формально. Согласно сложившейся практике, разрешения обуславливаются признанием вины, что делает всю процедуру еще одной формой манипуляции подследственным. Арестант или арестантка могут провести в СИЗО несколько лет, находясь под следствием и оставаясь лишенным возможности общения с родными, включая несовершеннолетних детей, если отказываются от сотрудничества со следствием.

Остается добавить, что в соответствии с п. 196 Приложения 2 к Приказу 110 даже при соблюдении всех приведенных выше условий телефонные звонки будут предоставлены следственно арестованному только в том случае, когда у него наличествуют на лицевом счету денежные средства. При их отсутствии такая форма связи, как и переписка, невозможна.

Из сказанного следует, что возможности следственно арестованного в части связи с внешним миром ограничены куда более существенно, чем это может показаться. Нормы, регламентирующие возможность связи следственно арестованных со внешним миром, мало изменились с 60-х годов 20-го века. Однако на практике новой реальностью тюремной связи стала запрещенная мобильная связь. Затрудненность коммуникаций приводит к тому, что следственно арестованные стремятся любой ценой получить доступ к запрещенным в СИЗО мобильным телефонам, их число в следственных изоляторах исчисляется десятками и сотнями, несмотря на то что при их обнаружении нарушители водворяются в карцеры и ставятся на профилактические учеты. Это подвергает риску самих следственно арестованных, их близких, пытающихся скрытно передавать телефоны в посылках и передачах, а также вовлекает в коррупционные взаимоотношения огромный пласт сотрудников следственных изоляторов. Кроме того, незаконное нахождение в СИЗО большого количества неконтролируемых мобильных устройств приводит к росту числа осуществляемых с их использованием преступлений мошеннической и вымогательской направленности, а также к попаданию следственно арестованных, не имеющих собственных денежных средств, в зависимость и от сотрудников администраций, и от представителей криминальной субкультуры.

Сложно судить о том, были ли все описанные скрытые ограничения, либо, по крайней мере, их часть заложены в законодательство изначально, в связи с обвинительным уклоном следствия, либо небрежность законотворчества привела в ряде случаев к правовой неопределенности, существенно ограничившей права следственно арестованных на связь с внешним миром. Однако в любом случае их совокупность на практике может почти полностью, за исключением свиданий с адвокатом, лишить следственно арестованного любых форм легальной связи, не противоречащей интересам уголовного судопроизводства.

Впрочем, это не означает, что при расширении масштаба или ужесточении репрессий, желая прекратить общественные кампании поддержки политзэков, Россия не примет на вооружение опыт соседней Беларуси, где режим «инкоммуникадо» применяется к политическим заключенным по воле диктатора, а также не введет в закон дополнительных ограничений. С учетом того, что Беларусь во многих вопросах идет на шаг впереди России в наступлении на права и свободы человека, такая ситуация представляется вполне вероятной. Не очень верится, что российских законодателей остановит то, что, по мнению многих авторитетных международных организаций, сильные психологические страдания не только самих следственно арестованных, но и их близких, не имеющих возможности узнать, живы ли их родные, могут быть приравнены к пыткам.

DOI: 10.55167/59544de867c1