Профессор Мишин в наших воспоминаниях #

К(Г)ант(д)оны #

Павел Ивлев, бывший студент юрфака МГУ (1987–1993)

Известно, что Август Алексеевич Мишин долгие годы работал профессором кафедры государственного права и советского строительства юрфака МГУ. В числе тем, изучаемых студентами по данному предмету, было территориально-государственное устройство Швейцарской Конфедерации, где субъекты конфедерации называются кантоны.

В этой связи в мою студенческую пору, то есть году так в 1990-м, рассказали мне следующую историю, похожую на быль, поскольку придумать такое сложно.

Идет экзаменационная сессия, в соседних классах юрфака принимают экзамены два близких друга: проф. Август Алексеевич Мишин по своему любимому государственному праву буржуазных стран и проф. Давид Львович Златопольский — по государственному праву зарубежных социалистических стран.

Вдруг в экзаменационную комнату к проф. Златопольскому, в которой сидит человек десять студентов, готовящихся к сдаче, а один студент непосредственно сдает экзамен, врывается Август Мишин и, обращаясь к своему коллеге, орет:

«Додик, тут Швейцарию на гандоны разделили!»

Как выяснилось, один из особо одаренных студентов, отвечая проф. Мишину на экзаменационный вопрос о территориальном устройстве Швейцарии, немного перепутал, как называются эти самые субъекты конфедерации, что вызвало искренний восторг профессора, и он решил срочно этой своей радостью поделиться с другом.

Трудно сказать, является ли эта байка на 100% правдивой — лично я на той экзаменационной сессии точно не присутствовал. Бесспорно одно — Швейцарская Конфедерация по-прежнему состоит из процветающих и прекрасно самоуправляющихся кантонов, чего нельзя сказать о вскоре распавшемся Советском Союзе, равно как о его исчезнувшем государственном праве. Как говорится: ход истории необратим, и никакие додики не в силах ему помешать.

Август. Как нам упразднили бороду #

Бывший студент

Его просто так звали: «Август», умер он тоже в августе, но еще до того, как мы стали понимать, что этот месяц имеет для России какой-то мистический смысл.

Лет двадцать назад на юридическом факультете МГУ прошла уютная конференция, посвященная его памяти: портрет профессора Августа Мишина в полной рыжей бороде лопатой был вывешен для сведения нынешних студентов, лишенных радости его знать. Получился хороший, теплый междусобойчик. Друзья вспоминали все хорошее и смешное. Он умер летом 1993-го, в самый разгар своей работы над тем, чему вскоре, несколько изменив и форму свою, и смысл, предстояло стать Конституцией России.

Тогда же, в августе 1993-го, в газете вышла заметка о Мишине с таким подзаголовком: «Его борода была знаменем всех сумасбродов юридического факультета». Далее заметка в виде приложения была включена в учебник конституционного права, который написал Мишин. Учебник много раз переиздавался (искреннее спасибо издателям), газетная заметка тоже переиздавалась там внутри. Но в 2000 году «борода» как-то превратилась в «борьбу», а «сумасброды» просто в студентов. Получилось в результате такого редактирования: «Его борьба была знаменем для всех студентов юридического факультета».

То есть абракадабра. В общем-то, Август (так за глаза его называли все, в том числе и те, кто боролся конкретно с ним) сам ни с кем так уж целенаправленно не боролся. Мне кажется (а я учился его понимать еще так, как ребенок понимает взрослого), он жил совершенно по принципу «Митьки никого не хотят победить». А знаменем для немногих сумасбродов была все же именно борода. Но и борьба там тоже была. Только велась она, вряд ли, «с кем-то» и, скорее всего, даже не «с чем-то», а во имя чего-то. И вот этим чем-то, что символизировала известная всему тогдашнему юридическому миру борода, была собственная внутренняя свобода и некоторая необузданность Августа, его необъяснимое положение и поведение гражданина в государстве, которое само было начисто лишено всех первичных половых признаков гражданственности.

Может быть, для большей наглядности здесь стоит привести цитату из той, урезанной заметки: «На фоне чахлых кустиков убогой и бессловесной советской профессуры Август Алексеевич вздымался могучим баобабом, что усиливалось впечатлением от его внешности: он был огромен, говорил и смеялся громоподобно, он размахивал своей единственной ручищей (левую потерял на фронте), он по-собачьи грыз трубку, из которой валил паровозный дым и сыпались огненные головешки. А, впрочем, может быть, не так уж его рост был велик, а голос трубен, сколько он не умел сутулиться, пригибаться и говорить вполголоса».

В последнем юбилейном издании ставшего классическим учебника Мишина, в заметке, по-прежнему сопровождающей его в качестве приложения, весь этот текст тоже исчез вместе с бородой. И совершенно нет претензии к издателям, тут и речи нет ни о какой цензуре, просто текст чисто технически требовал сокращения. Вот бороду и сократили. Именно как что-то такое, что нам тут сегодня наименее нужно. Это жизнь так отредактировала, а мы не в претензии.

Однако это чисто техническое «сокращение бороды», которое, несомненно, имело место и на юбилейной конференции, привело к искажению образа. Все тут были люди и хорошие, и ученые, и честные, но все пытались юбиляра к чему-то приспособить и втиснуть в свои рамки. А он-то сам ни в какие рамки никогда при жизни не вписывался. Один ученый сказал, что Августу, знатоку Конституции США, не понравилось бы то давление, которое на нас сегодня оказывают из США. Другая ученая сказала, что инициативы президента Путина, если их рассмотреть через призму Мишина, являются «признаками наращивания парламентаризма». Общее мнение составилось такое, что Август, во всяком случае, был несомненным и почти оголтелым сторонником президентской формы правления, это выразилось в его проекте конституции, и вот это как раз было ему имманентно и присуще.

Да нет, позвольте-ка. Ничего такого ему присуще не было. На встрече с ним в 1993 году было видно, что он буквально заражен идеей сильного президента. Не исключено, что он этим заразился от Ельцина, с которым накануне встречался, но от того, образца 93-го, Ельцина, который еще был ему близок по духу свободы. Ведь Август был человек порыва. Но он не дожил ни до сентября, ни до октября, ни до указа № 1400, ни до стрельбы по парламенту, и неизвестно, как бы он к этому отнесся. Давления он точно не любил, но вряд ли счел бы таковым предвыборные мысли претендента Джона Керри по поводу ситуации в России. А сам ход мыслей ему бы скорее понравился. А вот за «наращивание признаков парламентаризма» профессор точно сразу влепил бы два балла. Я могу об этом догадываться, не вдаваясь в теории, а просто так, как я когда-то понимал его, взрослого, ребенком, еще в той, давней компании, то есть на уровне чутья. Ведь в том, что сегодня у нас происходит, нет никакого духа свободы и гражданственности, а напротив, это все отдает какой-то мертвечиной, совершенно для Августа невыносимой.

А ведь ах, как не хватает сегодня именно конституции, именно права. Полно юристов, много умных, ученых и изощренных, но не видно среди них такого, за которым захотелось бы пойти. Куда он там позовет под знаменем своей рыжей с седыми проплешинами бороды. Август мог, конечно, и болеть, и ошибаться, и с ним всегда весело было почудить и подебоширить, но ни на что такое подлое он бы нас точно никогда не позвал. А сегодня есть юристы и называющие себя юристами, есть политики с нужным уклоном, есть талмудисты, мудрецы и тонкие дипломаты, но нет среди них ни одного сумасброда, одержимого гражданским духом свободы.

Меня давно занимает (как и большинство людей, я думаю) вопрос: почему такой-то человек умер не после, а прежде какого-то события, почему он с этим событием в истории не пересекся? Ведь как «не вовремя» умерли и Шукшин, и Высоцкий, и академик Сахаров. И профессор Мишин. За что это нам? Почему Бог нас не пожалел и их для нас не сохранил на нужное нам время? Возможно, Бог просто их пожалел, а нам уж самим тут что-то надо делать.

Короткий мемуар и долгая память #

К Августу Алексеевичу Мишину меня привел Петя Баренбойм. Дело было в самом начале осени 1988 года, кажется, неделю или две спустя начала суда по «узбекскому делу». Я в этот момент работал в «Неделе» и отвечал за судебную хронику — и, естественно, самый громкий, как сейчас сказали бы, антикоррупционный процесс перестройки не мог не привлечь внимания. Баренбойм защищал бывшего предсовмина УзССР Худойбердыева, а другой участник визита к Мишину — Андрей Макаров — самую центральную фигуру процесса — бывшего зятя Брежнева Юрия Чурбанова.

Молодые адвокаты очень нуждались тогда в хоть какой-то поддержке СМИ — ведь традиционно у советских газет был ровно такой же обвинительный уклон, как и у судов. С Баренбоймом и Макаровым мы сдружились в перерывах судебных заседаний в Верховном Суде — и они стали моими проводниками в формальный и неформальный мир юриспруденции.

— Мы тебя познакомим с великим человеком, — сказал Баренбойм, заруливая на парковку около «профессорского дома» на Ломоносовском проспекте.

Дверь открыл высокий бородатый человек в ковбойке. В зубах он держал короткую трубку.

— А это что за юноша? — строго спросил он у Баренбойма, который протискивался мимо Мишина в глубины квартиры (Петя был корпулентный мужчина).

— А, Август Алексеевич, это Вася Гатов, журналист из «Известий» («Неделя», если кто не знает или запамятовал, была воскресным приложением к газете). — Он пишет про суды.

Мишин жестом одной руки (вторую он потерял на войне) указал мне путь в комнату-кабинет, и, пока Баренбойм что-то там колдовал с селедкой и бутербродами на кухне, расспрашивал меня о новых веяниях в газетной гласности: поскольку в этот период времени главные события состояли в том, что еще «разрешили» — какая тема перестала быть запретной, какая запрещенная литература стала разрешенной, все непричастные к редакционной деятельности люди немедленно начинали спрашивать именно о том «что еще разрешили». Воодушевленный, я распустил павлиний хвост и начал рассказывать о том, как гласность и перестройка выглядят из кабинета в здании «Известий» на Пушкинской площади.

Мишин, впрочем, не восхитился моим вдохновенным оптимизмом и, попыхивая трубкой, сказал: «Что-то это мне напоминает; ничем хорошим это не кончилось», — видимо, имея в виду хрущевскую оттепель.

Дальше Баренбойм притащил с кухни закуски, ввалился Андрей Макаров с какими-то еще молодыми адвокатессами, которые забились в уголок и с восхищением смотрели на Мишина и нас, составлявших его антураж.

После двух рюмок разговор всё еще вертелся вокруг перемен в СССР, при этом Мишин еще раз повторил, что его опыт не обещает ничего хорошего в будущем. Явно нужно было сменить тему, и Баренбойм это сделал под третью.

— А ты знаешь, — сказал он мне, — что профессор Мишин написал ту самую конституцию, по которой мы живем?

Это, безусловно, меня впечатлило, особенно в сумме с четвертой рюмкой.

Мишин недовольно резюмировал:

— Ну написал, не один, и кое-что туда не мы вписали. Писать законы не сложно, сложно сделать так, чтобы они работали. (В этот момент показалось, что и без того достаточно высокий Август Алексеевич еще вырос, переместился на виртуальную кафедру поточной аудитории и заговорил о том, что его действительно волновало).

— Законы (а конституция — это особый вид закона) пишутся с двумя целями: во-первых, зафиксировать то состояние общества и его внутренних отношений, которое есть, во-вторых — для того, чтобы создать рамки будущего — плохого или хорошего, это уж как получится. В случае с советской конституцией все просто: это не закон, а декларация, имеющая вид закона.

Две молодые адвокатессы в углу смотрели на Мишина так, как многие мужчины даже не мечтают, чтобы на них так смотрели. В этих взглядах было больше, чем почитание и обожание — в них было ощущение общения с богом.

Водка, между тем, закончилась, и Мишин достал из профессорского загашника бутылку мескаля «с червяком». Адвокаты зацокали языками, адвокатессы умчались мыть рюмки, а Август Алексеевич продолжил профессорский разговор.

— Вот, например, Василий, вы знаете, почему американская конституция работает, а советская — нет?

Я не знал и, прямо говоря, боялся, что не узнаю.

— Вы знаете английский? — к счастью, английский я знал, и даже не очень плохо для средне-советского студента. Мишин снял с полки тоненькую книжку, вручил мне со словами: «Вот, почитайте, а я пока с Андреем и Петей про наши юридические дела поговорю».

Память моя почему-то сохранила следующий час или что-то около только как страницы The Constitution of the United States of America, которые я перелистывал, то ли стоя, то ли сидя на балконе мишинской квартиры (может быть, и не было балкона, но память такая странная штука…).

Когда я вернулся в реальность, Баренбойм и Макаров, равно как и две молодые адвокатессы (никаких намеков!) отсутствовали, а Август Алексеевич ждал меня за столом с налитой рюмкой.

— Ну что, стало понятно, почему это настоящая конституция, а то, что есть в СССР — (не помню дословно определения, но примерно, в современных терминах — «говно на палочке»), — спросил меня Мишин. Строго, как на экзамене.

Я что-то промямлил про разделение властей, выборы и power of the purse, но явно не попал в настроение профессора.

— Лучше бы у нас учился, чем у Засурского (который, как я потом узнал, был соседом), может быть, толк какой вышел, — резюмировал профессор Мишин и предложил мне червяка из мескаля.

*** #

После этого я бывал у Августа Алексеевича Мишина несколько раз, иногда в довольно формальной ситуации (ему приводили «знакомиться» каких-то новых «политиков» с конституционными идеями, скорее всего, это был Олег Румянцев); потом я познакомился у него с Василием Власихиным, соавтором Мишина по фундаментальной книге «Конституция США: политико-правовой комментарий» — чтобы годы спустя узнать, что Власихин — одноклассник и друг моей нынешней тещи. И книжка Мишина и Власихина сопровождает меня во всех путешествиях в Америку, и сейчас тоже — скромный коричневый переплет и дарственная надпись — «Гатову, чтоб думал почаще и побольше. А. А. Мишин».

Думаю, это очень важное пожелание как мне, так и любому, кто вспоминает сейчас Августа Алексеевича.

Профессор Мишин веселый друг #

Екатерина Мишина

Среди друзей профессора Мишина был рано ушедший адвокат Зиновий Басин. Очень, по папашиным отзывам, симпатичный, добродушный и даже кроткий человек. Чем, конечно же, пользовались его друзья. Как-то раз пригласил адвокат Басин всю эту юридическую банду к себе на день рождения. Накрыл стол и уселся ждать.

Раздается звонок в дверь. Приходит первый гость, вручает новорожденному балалайку и говорит:

— Вот тебе, Зонечка, подарок, играй и радуйся.

Адвокат Басин радостно хохочет и восхищается остроумием своего друга.

Снова звонок в дверь. Приходит второй гость, приносит балалайку и говорит что-то приятное и праздничное.

Адвокат Басин со смехом сообщает, что одна балалайка у него уже есть, но, тем не менее, подарок принимает с благодарностью.

Звонок. Третий гость. Третья балалайка.

Адвокат Басин вежливо улыбается и дивится такому чудесному совпадению. В этот момент в дверь звонит четвертый гость, в руках у которого, вы не поверите, балалайка.

Далее появляется пятая балалайка. За ней практически одновременно шестая и седьмая.

На девятой балалайке в нежную душу адвоката Басина начинают закрадываться нехорошие сомнения. На одиннадцатой он прозревает и сообщает своим активно празднующим друзьям, что теперь ему совершенно ясно, чьи это пакости. Друзья радостно ржут, наливают новорожденному, но никакого раскаяния не испытывают.

Кстати, шутка с балалайками пошла настолько хорошо, что вскоре профессор Мишин стал регулярно получать по восемь экземпляров «Блокнота агитатора». Но, будучи человеком существенно менее наивным, чем адвокат Басин, совпадением это не считал.

В другой раз добрейший адвокат Басин пал жертвой непосредственно папашиных пакостей. Поехали они как-то раз с профессором Мишиным на несколько дней отдохнуть куда-то в деревню. Природа, речка, куры, гуси, свиньи, коровы, самогон… В особенности отдыхающим понравилось последнее из перечисленного, и употребили они этот продукт в изрядном количестве. В процессе употребления между ними возникли непреодолимые разногласия, урегулировать которые не удалось. Так и легли спать, сильно недовольные друг другом.

Ближе к полудню адвокат Басин проснулся и вышел из дома. По двору бродили куры и несколько свиней. На обоих боках каждой из свиней черной краской было написано «Адвокат Басин». Как вскоре выяснилось, мстительный Мишин встал пораньше, разжился некоторым количеством черной краски и кистью. После этого он приступил к ловле свиней, голову каждой зажимал между коленями и на боках делал указанную выше надпись. Будучи уличен, отпираться не стал, но отмывать свиней отказался, сославшись на однорукость. Поэтому ликвидировать надписи пришлось кроткому адвокату Басину.

Услышав впервые эту историю, я стала очень переживать за незлобивого адвоката Басина и сообщила родителю, что на месте адвоката Басина я бы отмыла свиней частично и надпись «Адвокат Басин» переделала бы в «Профессор Мишин». Мишин внимательно на меня посмотрел, и в его глазах я увидела нечто, смахивающее на родительскую гордость.

Юридические шалости #

Екатерина Мишина

В течение ряда лет веселая компания молодых кандидатов, а впоследствии докторов наук, в которую входили В. Никитинский, В. Туманов, О. Лейст, А. Мишин и другие, очень любила использовать для своих шалостей периодическую печать. Однажды Мишин и Лейст написали от имени пионера Вовы Туманова письмо в журнал «Юный натуралист». Пионер Вова Туманов высказал свою версию относительно того, зачем кошке усы, и предложил нетривиальное объяснение — чтобы, пролезая через дыру в заборе, сопоставлять размер дырки с размером головы. Письмо напечатали, и пионер Вова Туманов обрел популярность. Девочки писали ему письма и предлагали дружбу. Сам пионер был этим очень горд и с удовольствием пересказывал эту байку.

Иногда шалости облекались в поэтическую форму. Так, например, Лейст отправил куда-то от имени пионера Августа Мишина стихи, начинавшиеся словами «Летит ракета под ветра свист, а на ракете вымпел красный, он красивый и прекрасный». Злопамятный Мишин не остался в долгу и заслал от имени пионера Олега Лейста стихи «Раздался шум, раздался крик, в совхоз доставлен овцебык». Справедливости ради следует отметить, что творения обоих пионеров не достигли уровня популярности письма Вовы Туманова.

Много радости также доставляли подписки на периодические издания. Мишин в течение года получал по восемь экземпляров «Блокнота Агитатора». Вывести на чистую воду авторов затеи Мишин не смог, но чуял, что среди них есть Лейст. Поэтому Лейст вскоре стал получать журнал «Свиноводство». Туманов же, которому досталась подписка на тривиальную «Пионерскую правду», Лейсту очень завидовал. На высказанные по этому поводу претензии его добрые друзья ответили, что сферой профессиональных интересов Туманова являются усатые коты, но надлежащее периодическое издание, освещающее проблемы усатого котоводства, так и не удалось обнаружить.

Профессор Мишин и знаменитости #

Екатерина Мишина

Отношения со знаменитостями у профессора Мишина складывались непросто. Не то, чтобы он ими совсем не интересовался, просто не всегда запоминал, как именно кто из великих выглядит. С совсем уж великими, которые широко представлены на портретах, было несколько проще: Петра Первого, например, он легко отличал от Карла Маркса, но в основном, конечно, по степени волосатости. Со здравствовавшими на тот момент знаменитостями, на которых можно было любоваться в телевизоре, дело обстояло существенно хуже — телевизора у нас в доме не было. В связи с чем приключались конфузы.

Когда Мишина начали выпускать за границу, одной из первых стала поездка в Париж. На пути обратно в самолете его посадили рядом с красивой блондинкой, которая показалась Мишину знакомой. Решив, что это Бриджит Бардо, куртуазный Мишин начал беседовать с ней на весьма посредственном французском. Бриджит Бардо беседу поддержала, но отвечала почему-то по-русски. Мишин оторопел и только когда увидел, что красавицу встречает Высоцкий, понял, что это Марина Влади.

Еще один конфуз приключился в ресторане Дома Кино, куда папаша с друзьями зашли на предмет выпить и закусить. Расположились за столиком, приступили к выполнению намеченного плана и изрядно в этом преуспели. Через какое-то время Мишин углядел за одним из соседних столиков мужика, который показался ему знакомым. Общительный Мишин подсел к мужику и поинтересовался:

— Слушай, ты в Институте права работаешь? Я точно тебя знаю, кажется, я тебя в ИГП АНе видел.

Мужик хитро на него посмотрел и заулыбался. Мишин не отставал.

— Не в ИГП АНе? А где? В ВЮЗИ?

Мужик начал ржать в голос. Но Мишин так просто не сдавался.

— Вспомнил! Ты в Горьковском филиале работаешь! Я там тебя видел. В ГЭКе!

Мужик уже всхлипывал от смеха. В это время к столику подошел кто-то из папашиных друзей.

— Август, отстань от него, это Евгений Евстигнеев. Он в «Семнадцать мгновений весны» играет. Помнишь, ты рассказывал, как к Барабашеву ходил смотреть?

Когда в начале 1980-х профессора Мишина по непонятной причине засунули в группу деятелей советской культуры, отправлявшуюся в поездку по США, Мишин пригорюнился. Список группы ему, естественно, не дали, поэтому он велел мне ехать провожать его в Шереметьево. Группа должна была собраться под табло, и мне было поручено постараться идентифицировать как можно больше народу и папашу просветить. Я опознала Толкунову и Бабкину, о чем родителю доложила, правда, внятно объяснить, чем одна отличается от другой, не смогла. Но с ними все обошлось малой кровью. Опасность пришла откуда не ждали: вместо видного грузинского деятеля культуры в поездку отправилась его любознательная жена. Решив, что Мишин является передвижным вариантом Большой советской энциклопедии, она постоянно задавала ему вопросы.

— Август, скажите, а сколько в Америке штатов?

— Пятьдесят, — отвечал Мишин.

— А мне в Грузии говорили, что пятьдесят два!

Особенно тяжело профессору пришлось в некоем музее изобразительных искусств. Тетка двигалась за ним след в след, не отрываясь ни на минуту, и постоянно задавала самые разнообразные вопросы. В одном из залов, показав на висящую вдалеке картину, она спросила:

— Август, а что это за художник?

— Рене Писсуар, — ответил Мишин. И, не дожидаясь дальнейших вопросов, рассказал тетке биографию великого художника и перечислил его основные произведения. Тетке картина очень понравилась. На табличку с именем художника она даже не взглянула. Выйдя из музея, она прочувствованно поблагодарила Мишина за рассказ о Рене Писсуаре и выразила намерение купить альбом с репродукциями его картин. Надеюсь, ей это удалось.

Профессор Мишин и экзамены #

Екатерина Мишина

Отправился как-то профессор Мишин в город Горький, где ему надлежало поучаствовать в работе государственной экзаменационной комиссии Всесоюзного Заочного Юридического Института. Приезжает, обустраивается, и тут в дверь его номера стучит дежурная по этажу и сообщает, что ему звонят из ВЮЗИ. Мишин идет вниз к телефону; звонит ему один из членов ГЭК, хорошо Мишину известный, и очень просит на следующий день явиться пораньше. Мишин просьбу выполняет и появляется за час до начала экзамена. Хорошо ему известный член ГЭК встречает профессора Мишина у входа в здание, показывает на стайку студентов, нервно топчущихся неподалеку, и шепчет.

— Видишь такую брюнетку, с длинными косами, высокую, в красной кофточке?

— Вижу, — говорит Мишин.

— Август, ну ты с ней… ну это… ты ее особо не спрашивай. Это моя любовница.

— А, — говорит профессор Мишин. — Договорились. Я ее вообще спрашивать не буду.

— Вот и отлично! — сияет хорошо известный член ГЭК и убегает в здание проверять, все ли готово к госэкзамену, а Мишин остается, чтобы покурить. В это время появляется еще один член ГЭК, Мишину знакомый, но не близко.

— Август Алексеевич, как хорошо, что я вас застал! — радуется он. — Собственно, у меня к вам небольшая просьба.

— Давайте, — говорит Мишин, беззаботно выпуская дым.

— Видите ли, сегодня будет сдавать одна барышня, с которой у меня очень тесные и близкие отношения. Она так волнуется, вы не могли бы ее особо не спрашивать?

— Мог бы, — говорит Мишин, которого эта ситуация начинает занимать. — А как я ее узнаю?

— А вон видите, такая черненькая, высокая, с косами, в красном?

— Вижу, — радостно говорит Мишин. — Будьте спокойны.

Третий член ГЭК, как выяснилось, тоже был профессору Мишину давно и хорошо знаком. Он подбежал к Мишину за 10 минут до начала экзамена, утащил его в угол и умоляюще зашептал, что сегодня сдает его баба, и чтобы Август ее не очень.

— Брюнетка с косами в красной кофте? — уточнил Мишин.

Третий член ГЭК оцепенел.

— Август! Откуда ты знаешь?

— Коля, я знаю твои вкусы, — ответил Мишин. — Не волнуйся.

Как оказалось, брюнетка в красном успела обработать решительно всех членов ГЭК. Поэтому папаша счел, что она заслуживает положительной оценки. За старательность.

Профессор Мишин юннат #

Екатерина Мишина

Прилежным учеником Август Мишин не был, в отличие от младшего брата Июля. По его собственным словам, первый привод в милицию состоялся, когда он учился еще в начальной школе. Очень любил животных и даже уговорил родителей завести собаку — белого пуделя по имени Лукаш. Пудель оказался просто родной душой для юного Августа, настолько он был весел и проказлив. Довольно скоро пудель порезвился до непримиримых идеологических разногласий с суровой Лидией Даниловной, моей будущей бабкой. В итоге Лукаша отдали — ко всеобщему удивлению, в цирк, где перспективный пудель начал делать головокружительную карьеру. Однажды Мишины отправились в цирк всей семьей, дабы полюбоваться на одаренного песика. И полюбовались: единственной собакой, насравшей на арене во время выступления, был Лукаш.

В старших классах Август стал активным участником кружка юных натуралистов при Московском зоопарке. Его подшефным животным был удав-желтопузик, с которым Август ходил гулять в Парк Культуры, повесив удава на шею. Удав прогулки любил, но испуганные граждане в какой-то момент пожаловались в администрацию Московского зоопарка, и удава больше в Парк Культуры не отпускали.

Папа Август и широта взглядов #

Екатерина Мишина

Как-то раз профессора Мишина пригласили в мою школу перед Днем Победы поделиться военными воспоминаниями. Он идти не хотел, но мама Зоя его убедила и даже уговорила надеть костюм и орденские планки. Те из моих одноклассников, кто не жил в нашем дворе и раньше моего папашу не видел, его испугались.

— Отец-то твой небось дома грозный? Лупит тебя за двойки-то? — опасливо поинтересовались они, когда высокий, однорукий, бородатый дядька наконец-то вышел из класса.

— Да ужас просто, — сказала я. Двойки я получала исключительно редко, так что влетало мне за тройки, причем от мамы Зои. Но говорить правду я не собиралась. Если бы я рассказала, что вообще-то она гораздо более грозная, чем профессор Мишин, они бы мне все равно не поверили, ибо внешность не бывает до такой степени обманчива. А уж если бы я хотя бы намекнула, какой невероятной широтой взглядов отличался суровый с виду папаша — тем более.

Широта взглядов профессора Мишина действительно вызывала изумление.

— Твоя мать считает, что ты куришь, — как-то раз задумчиво сказал он, дымя трубкой. Мы были дома одни, мама Зоя была в театре.

Я не то чтобы курила, но иногда могла подымить за компанию на сачке. Отношение мамы Зои к перспективе моего курения я прекрасно знала, но вот точка зрения профессора Мишина по данному вопросу мне была неизвестна. Поэтому я внимательно следила за дымом трубки. У этой фразы должно было быть продолжение.

— В общем так, — сказал Мишин и положил трубку в здоровенную черную пепельницу с символикой избирательной кампании 1980 года. — Мой родительский долг сказать тебе — не кури всякое говно. Когда у меня есть хорошие сигареты, я тебе всегда дам. Если нет — перебьешься. А мать пусть считает, что ты не куришь. Ясненько?

Когда летом после третьего курса я стала регулярно исчезать из дома на ночь, мама Зоя вызвала меня на ковер. Историю о том, что я, как переходящее красное знамя, перемещаюсь от одной подружки к другой, мне ей продать не удалось. Поэтому пришлось признаться, что я ночую у своего бойфренда. Мама Зоя пригрозила мне страшными карами, которым я буду подвергнута в случае, если об этом прознает родитель, и оставила меня в покое.

— Где шляешься-то? — поинтересовался профессор Мишин, через какое-то время обративший внимание на мои ночные отлучки.

— По делам, — буркнула я. Ничего более остроумного мне в голову не пришло.

— Я себе представляю, — сказал Мишин. — Да, кстати, все хотел спросить — а хахаль-то у тебя есть?

— А твое какое дело? — вежливо ответила я.

— Абсолютно никакого, — с достоинством сказал Мишин. — Просто хотел тебе сообщить, что в твоем возрасте не иметь хахаля уже в общем-то неприлично.

— Ну есть, — протянула я, внимательно следя за выражением папашиного лица.

— Ага, я так и думал, — просиял он. — Молодца. Да, имей в виду, Зойка считает, что я ничего не знаю.

— Будь спок, — сказала я. Мы никогда друг друга не выдавали.

Однажды, правда, широта профессора Мишина дала сбой. В тот вечер мама Зоя явилась домой с работы и поведала, что ее коллеги дружно смотрят по телевизору передачу некоего Кашпировского.

— Сегодня как раз очередной сеанс. Говорят, всем очень помогает. Прямо во время просмотра передачи. Он просто чудеса творит, — воодушевленно рассказывала она.

— Чудеса, говоришь? То есть этот Кашпировский может прямо из телевизора твою комнату убрать? — доброжелательно поинтересовался Мишин. Я хрюкнула в кулак и сделала вид, что это не я.

— Ограниченные мракобесы. Еще спасибо мне скажете. Будем смотреть, — безапелляционно заявила мама Зоя.

Мы с профессором переглянулись. Семейные вечера у телевизора у нас до этого момента как-то не приключались. У нас и телевизор-то появился всего несколько лет назад, маленький, черно-белый и усатый, как английский кокер-спаниель. Но спорить с мамой Зоей мы опасались. В назначенный час мы уселись у телевизора и уставились на экран. Минут через пятнадцать мы с папашей начали переглядываться и коситься на маму Зою. На лице у нее застыло примерно такое же выражение, как если бы ее застали ночью у холодильника. Глядеть в нашу сторону она избегала.

Передача закончилась. Мама Зоя по-прежнему на нас не смотрела. Мы же изучали ее с нежным вниманием двух грифов.

— Спасибо, Зойка. Благодаря тебе я теперь точно знаю, что я больше никогда не буду смотреть, — прочувствованно сказал профессор Мишин. — Вторая рука у меня не отросла, так что этот твой мудак на меня явно не действует.

Апофеоз широты взглядов Мишина приключился в середине лета 1991 года. Маму Зою мы куда-то сплавили и жили вдвоем. В то время у меня на царстве был джентльмен, который взял моду постоянно торчать на моей кухне до рассвета, дожидаясь открытия метро. Примерно через полторы недели профессор поинтересовался, почему этот длинный попросту не останется ночевать. Я передала длинному это предложение. Длинный вскинулся и сказал, что ввиду испытываемых ко мне чувств ночевать со мной в разных комнатах он не может, о чем я и проинформировала родителя.

— Так пусть ночует с тобой, — пожал плечами Мишин. — А то ведь ночью даже в сортир не выйдешь.

— Чем это он тебе мешает? — возмутилась я.

— Скорее я ему, — заметил Мишин. — Он так испуганно смотрит в мою сторону, когда я высовываюсь из своей комнаты, что я уже и не высовываюсь. Пусть ночует, мороки меньше.

Я передала длинному папашино пожелание. Вечером того же дня, вернее, ближе к двум часам ночи мы явились ко мне домой, повесили на двери в мою комнату плакат с надписью «Папа Август, не входи, тут мы!», приперли на всякий случай дверь стулом и легли спать.

Утром нас разбудило пение профессора Мишина. Пребывая в наиблагодушнейшем настроении от сознания собственного демократизма, он гремел чем-то на кухне и громко распевал одну из своих любимых утренних песен — «Моя дочь Катя дура». Я убрала стул и робко высунулась в коридор.

Плакат по-прежнему висел на двери. Под нашим пламенным призывом не входить крупными буквами было приписано: «Очень надо!».

DOI: 10.55167/865b2cb1ee56