Лекции Cвободного университета #

«Palladium» публикует расшифровки публичных лекций, которые профессора университета и приглашенные спискеры читают студентам Свободного университета. Видео лекций доступно в канале университета на YouTube: https://www.youtube.com/@free_university. Расшифровка лекции Ирины Бусыгиной публикуется с комментарием Дмитрия Орешкина.

Россия на постсоветском пространстве: попытка сохранить имперский проект #

Ирина Бусыгина, сотрудник Центра Дэвиса Гарвардского университета (США)

Сегодня мы поговорим про имперский проект, который пытается поддерживать современная Российская Федерация. Речь пойдет о попытках удержания имперского влияния России на постсоветском пространстве.

Война против Украины чрезвычайно обострила интерес к российскому имперскому проекту, особенно за рубежом. Удивительно, но оценки последствий войны для этого проекта оказались полярными. Одни эксперты утверждают, что война показала умирание империи, и война — это ее болезненный распад. В частности, об этом пишет отличный знаток империи Анатолий Ливен в статье в «Foreign Affairs». Империи распадаются болезненно, в судорогах. И эта война и есть судорога болезненного распада империи. Это то, чего не произошло, то, чему мы так радовались во время распада Советского Союза: как это хорошо и прекрасно, что такая огромная империя распадается практически бескровно. Как это удивительно! Если мы вообще можем чему-то в этой жизни радоваться, то давайте радоваться. Структурные кризисы нас огорчают, а бескровность распада империи — радует. Но кажется, что это не так. Просто империя распадается частями, и это очень длительный процесс. Мы переоценили степень безболезненности, потому что приняли начало процесса распада за его окончание. Мы думали, что всё закончилось с возникновением нового независимого государства. Оказалось, что нет, и мы переживаем болезненный распад империи прямо сейчас и таким чудовищным образом. Вторая группа оценок описывает происходящее иначе: война показала, что империя жива, здорова и устойчива, что российский имперский проект оказался чрезвычайно стрессоустойчивым.

Мне представляется, что, как это обычно бывает, истина, если мы можем на нее претендовать, лежит где-то посередине. Сама полярность оценок говорит о том, что, видя одно и то же, мы видим разное, делаем совершенно разные выводы из одних и тех же наблюдений.

Но зачем нам вообще вот термин «имперский проект»? Зачем нам понятие «империя»? Империй в мире больше нет, за исключением Японии, которая формально является империей без колоний. Конечно, Япония только формально империя, поскольку по структуре политических процессов, в ней происходящих, безусловно, она не является империей. Россия не империя потому, что нет императора? Путин кто угодно, но не император. Императором он себя не объявлял. Но почему мы все равно используем термин «имперский»? Но, мне кажется, от этого понятия отказываться нельзя. Понятие «имперский» указывает нам на ряд признаков политической системы во внутренней политике — в структуре институтов. И на особенности внешней политики — экспансионистские амбиции империи. Использование термина «имперский проект» позволяет обозначить комбинацию этих признаков, упрощая анализ вместо перечисления отдельных характеристик.

Империя — это особое пространство и структура особого типа. Империя — это, как правило, большое и многонациональное пространство. При этом империя принципиально отличается от современного государства (nation state). Но империя как полития, политическая система, отличается от государства ни своим размером (государства бывают большими и очень большими), ни многонациональностью. Империя — это универсальный проект, который стремится выйти за пределы своих границ. Не обязательно посредством захвата чужих территорий посредством грубой силы. Но, например, посредством создания разных форм зависимости.

Другой важнейшей чертой империи является доминирование центра и наличие периферии. Империя устроена на доминировании центра над периферией, которая никогда не станет центром. Разница между ними довольно причудливая. Центр вовсе не всегда стремится подавить периферию или отнять у нее возможности для развития. Империя — чрезвычайно сложная конструкция, а управление ею — искусство, необходимое для удержания огромной территории. Периферия нужна империи, а центр — периферии. Но задача империи все время держать дистанцию, контролируя развитие периферии. Причем контролировать по-разному. Кому-то давать больше, кому-то — меньше, и по возможности играть этим контрактом. Но, несмотря на контракт, конечное решение всегда принимается центром. И в этом тоже суть империи. В империи есть только одна голова — центр, это не полицентрическая структура.

В том же направлении — от центра к периферии — развиваются и связи, вертикальные в ущерб горизонтальным. Империя, по выражению Александра Моттеля, напоминает «колесо без обода», где спицы (вертикальные связи) сильны, а обод (горизонтальные связи) слаб или его вообще нет. Понятно, почему это происходит. Последнее, чего хотел бы имперский центр, — это то, чтобы периферии скоординировались между собой в борьбе против центра и тем самым бросили ему вызов. И для этого вам нужно держать под контролем и препятствовать избыточному развитию горизонтальных связей. Империя выстроена на вертикальных связях.

Очень распространено представление о том, что империя — это жестко централизованная структура с вертикалью уровней власти, по которым команды идут сверху вниз, и уже внизу они реализуются. Но вы никогда не сможете сохранить централизацию такого большого пространства. Империя — это комбинация централизации и нецентрализации. Под нецентрализацией я ее имею в виду «децентрализацию» в демократическом смысле. Нецентрализация — это не передача полномочий, в отличие от децентрализации, которая как раз и состоит в передаче полномочий от центра к периферии. Нецентрализация — это сохранение полномочий на местах, в периферии, в регионах, которые сильно отличаются друг от друга.

Наконец, империя предполагает асимметрии. Централизованное государство не предполагает асимметрии, поскольку периферии управляются центром одинаково. И в этом есть униформизм, равноположенность периферии, всех регионов государства. Ассиметричные решения всегда сложнее симметричных. А нецентрализация всегда сложнее централизации. Империя — череда сложных решений. У империи есть основные параметры, но как именно они будут реализованы? Сколько централизации, сколько нецентрализации, сколько симметрии и сколько асимметрии, сколько вертикальных связей и сколько горизонтальных (потому что хотя в некоторой степени они должны быть)? Эти вопросы империя решает постоянно. В этом отношении империя сложнее государства. Я могу ошибаться. Здесь мы можем поспорить и так далее.

На чем держится империя? Неверно считать, что империя — это всегда насилие и централизация. Империя держится на гибкости и правильных компромиссах. Империи необходимы компромиссы. Вопрос не в том, есть или нет компромисса, но в том, кто имеет последнее слово при урегулировании этих компромиссов. Компромиссы могут и обязаны существовать в империи, иначе вам не удержать такое пространство.

Может казаться, что в имперском проекте заинтересованы только элиты центра, а элиты периферии подавлены и несчастны, они бедные жертвы империи. Но вы не можете все держать на насилии: у периферийных элит есть своя заинтересованность.

Империя — это не только институты, то есть правила, структурирующие отношения. Институты — это и есть правила. Помимо них существует еще дискурс — нарративы, мифы, представления, которые генерируются элитами, внедряются в массы и т. д. Дискурс исключительно важен: без него имперские институты повисают в воздухе. Чтобы сделать империю и имперский проект легитимными, вам нужны какие-то внятные, здравые, приятные сердцу рассуждения, которые бы поддерживали имперские институты. Институты, в свою очередь, поддерживают дискурс. Они связаны так, чтобы усиливать и поддерживать друг друга. Имперские дискурсы всегда можно опознать: великая страна, особенная страна, не похожая на других, страна, непобедимая в войне, Россия — это страна-цивилизация.

Как всё сказанное об империи выглядит в отношении России? С моей точки зрения, существует два «имперских круга». Меньший круг — имперские институты внутри страны России. Большой — имперские институты за пределами страны, на постсоветском пространстве. Это разные институты, но они очень схожи и могут быть классифицированы как имперские. Меньший круг — конечно, условное название, учитывая огромность российской территории. Меньший, внутренний круг — это отношения между Москвой и регионами. В этих отношениях губернаторы не являются жертвами, они стейкхолдеры политической системы. В каждом российском регионе есть свой губернатор, и все они заинтересованы в существующей политической системе. На чем держится Российская империя? В чем источники стабильности и поддержания империи? В заинтересованности периферийных элит. То есть губернаторов, которые заинтересованы в поддержании статус-кво, заинтересованы в содержании и поддержании путинского режима. Губернаторы вовсе не являются пассивными агентами Кремля. Губернаторы с чрезвычайным энтузиазмом относятся ко всем инициативам Кремля и их поддерживают. Война это ярко продемонстрировала, оказавшись подходящим тестом. Почему они заинтересованы в такой поддержке? Потому что любая альтернатива для губернаторов хуже нынешнего статус-кво. Любая альтернатива может привести к появлению новых правил, а значит их политическое выживание окажется под риском. Я даже не говорю о реформах. Но если вдруг начинается демократизация или, если что-то невероятное, и начинаются реформы, и нынешняя модель взаимоотношений центра и периферии сменится в результате попытки восстановить подлинные федеративные отношения, то эти губернаторы оказываются не у дел, если не где-нибудь в более худших для них местах. Но даже если после Путина приходит новый авторитарный лидер, то с большой долей вероятности нынешние губернаторы не смогут считать себя в безопасности. Скорее всего, новый лидер поставит своих людей или, по крайней мере, введет новые правила. А значит нынешние губернаторы заинтересованы в поддержке существующей системы, в которой их политическое выживание, если не гарантировано, то, по крайней мере, менее рискованно в нынешней системе, с правилами которой они хорошо знакомы.

Эти правила задает Кремль, их не так мало, но они понятны. И с войной они стали еще более понятны. Потому что система, система Кремля, стала посылать более четкие сигналы о том, в чем он ждет от губернаторов. Но эта заинтересованность чисто имперского типа. У Москвы нет конкурентов в территориальной структуре России. Мы можем называть Питер второй столицей России, Нижний Новгород — третьей столицей России, какие-то еще города — четвертой, пятой столицей и так далее. Но это всё ерунда. В России есть одна столица, которая играет роль главного локуса, локуса, у которого нет конкуренции не только в политической сфере, но и в экономической, социальной, культурной жизни. Всё, в том числе культурные стандарты, установки, распространяются из Москвы. Это чисто имперская структура. Приоритет вертикальных связей — чрезвычайно старый паттерн, очень старая тенденция развития пространства. Здесь Путин ничего нового не придумал. Всё это было, было в Российской империи, так сказать, классической, всё это в Советском Союзе, который был тоже имперской политией. И всё это есть и сейчас. Единственная инновация — стимулы губернаторов. А структура пространства осталась прежней. У России в этом смысле чрезвычайно негативная история, которую совершенно непонятно, как преодолевать. Но вот это сочетание централизации и нецентрализации — это то же самое, мы все видим сейчас. Повторю еще раз: когда говорят «вертикаль власти», то это заводит нас в тупик или, по меньшей мере, ведёт к неправильному восприятию. Примитивизирует наши представления об отношениях между центром и регионами. Централизация есть в ключевых сферах. Например, предельная политическая централизация. Но за пределами стратегически важных сфер, выполнения национальных проектов, за пределами явки на выборы, результатов голосования за «Единую Россию» и Путина, за пределами этой ответственности у губернаторов довольно много свободы, способов управлять. Кто-то ведь должен это делать? Москва не может. Это просто практически недостижимо. Полная централизация в российском масштабе вообще недостижима. Отсюда и эта комбинация централизации и нецентрализации.

Есть ли в этой структуре асимметрия? Конечно, есть. Их мало, зато какие! Например, в отношениях Чечни и Москвы. Это абсолютно асимметричное отношение, выбивающееся из рамки отношений Путина с другими регионами. Очевидно, что это личная уния, личные отношения. Они выстроены совершенно по-другому, через личные контакты. Свобода действий Кадырова в Чечне несравнима со свободой маневра губернаторов в других регионах и в других республиках. Мы не должны забывать, что у нас есть так называемые русские регионы, есть и этнические регионы. Ни один из губернаторов и ни один из президентов до сих пор не говорил: «Путин — это мой идол, я цепной пес Путина». Можно найти примеры того, как Кадыров определяет свои отношения к Путину и как он вообще себя определяет. Это теснейшие отношения, и, думаю, они не вызывают восторга не только в Москве, но и в других регионах России. Но в имперском пространстве это не важно.

Такие асимметричные сделки в конечном счете определяются только Москвой: внутреннее довольство регионов никак не может быть канализировано. Нет институтов, через которые другие губернаторы могли бы действовать сообща, каким-то образом канализировать недовольство и превратить, конвертировать это недовольство во что-то действенное, тем самым повлиять на характер отношений.

Все признаки империи выполняются в отношении внутреннего, так называемого меньшего круга. Во втором круге на постсоветском пространстве институты другие, потому что речь идет не про одно государство — страну Россию, — а про группу государств. Здесь тоже происходит строительство институтов, которые имеют выраженную имперскую составляющую. Во-первых, это российский договорной активизм (treaty activism). Огромное количество интеграционных проектов после распада Советского Союза, начиная с Содружества независимых государств (СНГ) и т. д., и ОДКБ, и «евразийское пространство», и чего у нас там только не было. Всё это — попытка связать эти государства через структуру институтов. Самая последняя и амбициозная попытка, которую привела в действие аннексия Крыма, — в движение. Проект обсуждался много лет до Крыма, до 2014 года, но фактически реализовался после — аннексия Крыма, санкции и угрозы изоляции резко ускорили появление ЕАЭС, Евразийского экономического союза, который начал функционировать 1 января 2015 года.

Обратите внимание, как это случилось после Крыма. Важный момент, что этот проект выглядит как многосторонний: государства договариваются. На самом деле это результат череды двусторонних сделок между российским лидером, то есть Путиным, и инкубентами, действующими президентами тех государств, которые вошли в Евразийский экономический союз. Многосторонний формат, в принципе, противоречит империи. Это очень важно. Но если бы это действительно был многосторонний формат, то… Если бы Россия и страны постсоветского пространства попытались выстроить что-то, подобное Европейскому Союзу, то имперскость проекта оказалась бы под огромным вопросом. Потому что многосторонние форматы не соответствуют тому, как строится империя. Но у нас нет здесь многостороннего формата. Точнее, он есть, но только в том же смысле, в каком у нас в России есть конституционный федерализм. Россия не является федерацией с точки зрения организации политического процесса. Также с ЕАЭС. Многосторонний формат региональной интеграции прикрывает двусторонние сделки. Возможность уступок тоже важна. Россия должна доминировать как центр в империи. Тем не менее, Россия идет и шла на довольно большие уступки меньшим постсоветским странам, которые были готовы присоединиться к Евразийскому союзу. И это были уступки разного характера. Россия демонстрировала весьма большую гибкость и весьма большие попытки заинтересовать этих инкубентов. Заинтересовать не только агрессией, не только потому, что мы боимся, но заинтересовать тем, что им это выгодно. Заинтересовать специальными энергетическими ценами, открытием своего рынка, в частности, открытием трудового рынка, как это происходило при договоренности с Кыргызстаном. Эта возможность уступок не должна нас обманывать, потому что доминирование России — это sine qua non, императивное условие существования этого проекта. Обратите внимание и ещё вот на что: слабые связи между участниками, основная коммуникация через Россию. Посмотрите, как устроены торговые потоки. Ну, что общего между Белоруссией и Кыргызстаном? Между Кыргызстаном и Арменией? Фактически все выстроено и замкнуто на Россию. Роль Москвы остается ровно такой же, какой она остается в рамках российского пространства. Посмотрим на численность населения. У Москвы и близко нет конкурентов на постсоветском пространстве. Россия — абсолютная метрополия.

Как это свойственно имперским проектам, Россия стремится расширить состав участников ЕАЭС, скажем, на Узбекистан. Но при этом Россия понимает, что чрезмерно давить не нужно, нужно создавать зависимости за пределами самой рамки Евразийского союза. И для этого у России вполне хватает гибкости. Что касается асимметрии, то и здесь ее можно найти. Самый простой пример, похожий на отношения Путина и Кадырова, — это отношения Лукашенко с Россией. Это точно такая же асимметрия. У других участников в рамках Евразийского союза нет таких тесных связей. И при этом для каждой из стран постсоветского пространства близость к России является основным фактором внешней и внутренней политики, хотят ли или не хотят они этого. Но нигде, наверное, Россия так не сдерживала развитие другого государства, как это произошло с Белоруссией. Россия именно сдерживала, делала периферию, делала маргинальную страну. Ни у одной из постсоветских стран нет такой длинной истории, разве только, может быть, у Казахстана, как у взаимоотношений России и Беларуси. В конце концов, Союзное государство, которое появилось между Россией и Беларусью в двухтысячном, если я не ошибаюсь, году, существует тоже только в отношении России с Беларусью. Никакие отношения с другими государствами так не продвинулись. Это очевидная асимметрия, присущая империи. И эта асимметрия определенно будет сохраняться.

Итак, мы видим, что внутри России и вне России сохраняется и поддерживается структура имперских институтов — и тех, которые побольше, и тех, которые поменьше. Они остаются имперскими независимо от размера и манифестации. И внутри пространства Российской Федерации, и вне ее пространства Российской Федерации имперские отношения очень вариативны, разный коридор возможностей. И это тоже проявление устойчивости. Все это разнообразие институциональных решений, разнообразие институтов, гибкости, асимметрии, заинтересованности — это огромный ресурс империи, если им правильно управлять.

Что показала война в Украине? Во-первых, сама война против Украины — это часть имперского проекта. Причем староимперского, из классического имперского репертуара. В ходе его реализации Москва реализует свой имперский территориальный императив — стремление физически расширить свою территорию. Для империи этот императив, эта стратегия чрезвычайно затратны. Вы не можете держать империю посредством принуждения и войны. Но вы можете посылать с помощью войны с нелояльной частью того, что вы хотели бы видеть империей, сигналы другим частям вашего имперского проекта, мотивируя их лояльность. И это то, что Россия делает, например, в отношении Казахстана, северных территорий Казахстана, преимущественно населенных русскоязычным населением. И позволяя из Москвы устами известных людей, в частности, государственных служащих, напоминать о том, что Россия принесла Казахстану государственность и может ее и забрать. И вообще казахстанская государственность — это был подарок от России. Ведя войну, вы можете в некотором смысле шантажировать других тем, что идет война.

Война в отношении имперских институтов внутри России показала чрезвычайную, удивительную устойчивость модели. Она продемонстрировала то, что по-английски называют resilience, то есть стрессоустойчивость, устойчивость к кризисам. Устойчивость ведь может быть и в нормальной ситуации — статус-кво, ничего не изменилось. И вот модель устойчива. Но реальную устойчивость модели тестирует кризис. Мы видим, что все губернаторы без исключения с энтузиазмом поддержали войну, патриотическую повестку, новые зоны ответственности. Некоторая административная децентрализация. Что-то похожее происходило во времена пандемии — зоны ответственности губернаторов расширились. И это воспринимается с энтузиазмом. Они по-разному актуализируют патриотическую повестку, но все без исключения. Ни одного нелояльного губернатора в России не нашлось. Модель построена под кризис устойчиво, она способна выдерживать довольно большой шок.

Но вне России мы видим, что в региональной интеграции отсутствуют большие подвижки. Ничего амбициозного там сделать не удалось. Тем не менее, при сохранении формальной лояльности постсоветских инкумбентов по отношению к России. Здесь возникает вопрос: происходит ли постепенный распад российского имперского проекта? Ответ на него более сложен. В основном эксперты говорят о том, что происходит распад имперского проекта, а война против Украины — это конвульсии при распаде.

И не надо забывать, что Россия играет много игр. Мы не должны думать, что все ограничивается попытками удержать, поддержать имперский проект. Это не так. Другая важная игра, которую тоже чрезвычайно актуализировала война с Украиной, — это БРИКС и Глобальный Юг.

Вопросы и ответы #

Что, с вашей точки зрения, показывают та странная динамика, которая в целом происходит в разных странах бывшего постсоветского пространства? Особенно удивительна динамика сейчас в Закавказье, где, с одной стороны, в стране, с точки зрения международного права частично оккупированной Российской Федерацией, и жители которой во многом не испытывают никаких иллюзий о том, с кем им приходится иметь дело, избрало себе чрезвычайно пророссийское правительство, которое в Тбилиси буквально идет вслед за Владимиром Путиным с точки зрения организации управления и подавления инакомыслия. До некоторой степени можно сказать, что Грузия сделала серьезный шаг к тому, чтобы стать специфическим регионом Российской Федерации. Если не формально, то, по крайней мере, по сути. С другой стороны, есть совершенно противоположный трек Армении, которая движется прямо в противоположном векторе. В Армении только что принят закон о том, что официальная цель Республики Армения заключается в интеграции в Европейский Союз и, тем самым, в реальном бегстве от московского, российского имперского проекта. Как вы это объясняете, такие неожиданные процессы? Или, может быть, они, наоборот, для вас ожидаемы были? Насколько болезненна для Москвы потенциальная потеря Армении? Чисто в символическом ключе как демонстрация того, что есть страны, помимо стран Балтии, которые категорически ни при каких условиях не хотят быть частью российского проекта, несмотря на всё прошлое.

Представим себе чисто умозрительно мир, в котором нет ничего, кроме вас и российского имперского проекта. И вы либо присоединяетесь к нему, либо вы существуете сами по себе. Мы считаем, что элиты рациональны, что они не сошли с ума, что они более или менее знают, что они делают. И если нет альтернатив, кроме российского имперского проекта, то тогда вы, скорее всего, к нему присоединяетесь. Потому что вы понимаете, что в одиночку вам не выжить. Речь ведь идет — в случае Грузии и Армении (и особенно Армении) — о маленьких и структурно слабых странах, со структурно слабой экономикой. При этом у вас нет выхода к морю, вы плохо расположены географически, у вас нет ресурсов и т. д. Но у вас есть фактор, который все меняет. У вас есть другие коалиции. А фактор других коалиций чрезвычайно важен. Другой коалицией является Европейский Союз, страны, которые расположены на западном фланге от России. Все эти страны прошли через идею о сближении с ЕС, вступлении в Европейский Союз. Идея была актуализирована посредством инициативы «Восточное партнерство», которое появилось у Европейского Союза в 2009 году, и в которой речь шла не о вступлении, а о сближении, гармонизации законодательства, стимулировании, технологической помощи. Задолго до войны и аннексии Крыма. То есть альтернативный проект, который находится рядом, существует уже давно. Вопрос в том, что вы теряете, если есть угроза от России, если вы делаете принципиально иной выбор, имея в виду, что Европейский Союз не будет вас защищать в военном отношении. Это не НАТО, это не военный союз. То есть у вас должны быть серьезные основания для отказа от России? Ведь с Россией понятно гораздо больше.

Грузия же удивительная страна. В свое время Грузия была чуть ли не самой модернизированной, западной и демократической страной. Где прошли реформы, где — помните? — была такая книжка «Почему у Грузии получилось?», название которой намекало на то, что у России не получилось и не получается никак. Нам казалось, что фактор фактической оккупации Южной Осетии и Абхазии, политическое признание независимости этих регионов должно категорически препятствовать сближению Тбилиси с Москвой. Оказалось, что нет. Но Грузия — страна расколотая. Когда мы говорим, какой выбор сделала Грузия, я надеюсь, что мы еще не знаем, какой она выбор сделала, потому что раскол практически пятьдесят на пятьдесят. И это очень плохой раскол. Протесты не закончились, и выбор еще не сделан. И происходит странная игра правящей партии, которая говорит: нет, мы не отказываемся от европейского выбора, просто мы его немножко откладываем, а так мы вполне европейцы. То есть все равно будет сделана попытка достичь какого-то баланса.

С другой стороны, в Армении та же комбинация условий, но она выглядит по-другому. Казалось бы, Армении гораздо больше есть, что терять. Армения — страна довольно слабая экономически. Но там есть другой фактор — Нагорного Карабаха (или Арцаха) и того, как Россия себя повела при конфликте Армении и Азербайджана. И это поведение было расценено как предательство. У Армении сейчас очень жесткие отношения и с Лукашенко. Полную непоследовательность и полную импотенцию показали себе институты ОДКБ. Но Россия играет в игру с Азербайджаном и Турцией. Ведь помимо имперского проекта есть другие игры. Азербайджан, хотя это постсоветская страна, очевидно, не входит в российский имперский проект. Почему Россия настолько толерантна к тому, что делает Армения? Во-первых, потому что сложно что-то сделать в военном отношении. Войска туда вводить? Или санкции? Я думаю, что в Москве придерживаются идеи о том, что все равно никуда Армения не денется экономически. Кто инвестирует в армянскую экономику? Это не Европейский Союз и не Америка. Это Россия. То же самое происходит с Грузией. С точки зрения инвестиций и поддержания этих экономик на плаву выдающуюся роль играет Россия, а не западные страны. Западные страны могут быть близки как политический идеал, но реалии экономические выглядят так, что инвестируют в эти экономики российский бизнес и российское государство.

Вы говорили о том, что война — это агония империи. Мы знаем о влиянии Первой Мировой на Российскую империю. И мы знаем о влиянии войны в Афганистане на судьбу Советского Союза. Но кажется, что для империи вообще война — нормальное состояние. Если опираться на опыт отечественной истории, то в империи продолжительный мир редок. Потому в историографию так и вошел Александр Третий, поскольку мало воевал. Почему мы считаем, что эта война — агония империи, а не просто продолжение ее существования в том виде, который конструктивно органичен для империи? Экспансия, агрессия, насилие, навязывание каких-то правил вовне, трансляция имперской идеологии.

Первая Мировая война привела к распаду не только Российской империи, но фактически к распаду империи как европейского проекта. И мы не можем в одну корзину складывать Первую Мировую войну и Афганистан. Чтобы распались империи, нужны особые войны, войны особого масштаба. Что касается Афганистана, то это, конечно, не мировой конфликт, а региональная война. И не только она привела к распаду Советского Союза. И одна она не могла быть причиной этого распада. Советский Союз деградировал по многим направлениям. Старые империи были вполне совместимы с войной. Но обратите внимание, что нам вообще трудно рационализировать решения Путина о начале войны, потому что мы исходили из того, что современные имперские отношения строятся по-другому. Они все равно остаются отношениями зависимости, но более тонкими и изощренными. Война — характеристика вашей неудачи, неспособность решить проблему другими способами. Помимо прочего, война ведет к потере вашего престижа на мировой арене. И вы не можете поддерживать империю только войной. Кроме того, война затрудняет вам реализовать другие способы поддержания империи. Война хороша для устрашения, но это плохой способ поддержания нормальных отношений, или хотя бы псевдонормальных, которые вы все равно хотите в империи поддерживать.

Существуют ли какие-то способы трансформировать империю в национальное государство, которые могли бы сработать для России?

Исторический опыт показывает, что эффективный способ трансформации империи — это ее распад. Трансформация империи без потери территорий маловероятна. Империя должна «умереть», распавшись, чтобы на ее месте возникло национальное государство. Это, безусловно, чревато хаосом и сложностями, но других вариантов не просматривается.

Как вы считаете, можно ли трансформировать российскую модель федерализма через перераспределение полномочий снизу вверх от местного самоуправления к федеральному уровню так, что федеральная часть бюджета будет формироваться по остаточного принципу?

Идея перераспределения полномочий снизу вверх звучит привлекательно, но в российской ситуации это не сработает изолированно. Это было бы реализуемо, если бы федерализм был автономной политической системой внутри общей политической системы России. Проблема в том, что федерализм не является самоподдерживающимся порядком. Для его эффективной работы необходимы внешние гарантии, такие как демократическая политическая система, работающий конституционный суд и интегрированная партийная система. Нельзя реформировать федерализм в отрыве от других институциональных реформ. Необходим комплексный институциональный дизайн.

Насколько «нецентрализация» включает в себя расхождение правового и реального разделения власти, и достигается ли нецентрализация нечеткостью полномочий и усмотрением губернаторов?

В реальности Москва просто не может управлять всеми регионами. Представляете, какой был бы нужен аппарат, скажем, той же администрации президента, для того чтобы следить за всем, что делают губернаторы? Раз в десять, двадцать, тридцать раз больше, чем он реально есть. Поэтому губернаторы фактически могут управлять сами. В этом и выражается нецентрализация. Существуют, конечно, KPI у губернаторов, огромное количество показателей эффективности их работы, которые беспрерывно пишет, меняет, расширяет, добавляет, убирает администрация президента. Наказывают ли губернаторов за неисполнение этих критериев? Нет. Это формальность. На самом деле губернаторы гораздо более грамотно делают то, что делает центр. И главный критерий — это доверие населения к власти. Он так и формулируется. Вот что хочет проверять и контролировать Москва, администрация президента. Все остальное она не хочет и не может контролировать. И может быть, может быть, она и хотела бы, но не может. Все остальное контролируется через министерства. То есть у губернаторов руки довольно свободны за пределами неких красных линий в политической сфере, и даже все время эти достижения наращивать. Поэтому и имеет смысл говорить о нецентрализации, которая складывается из практической необходимости и практической невозможности все контролировать. Пока режим в состоянии поддерживать политическую централизацию, все остальное он может отдать губернаторам.

Как различать имперскую традицию и колониализм?

Империя и колониализм тесно связаны. Колониализм – это скорее политика и подход, в то время как империя — это институты. Различие заключается в фокусе: колониализм — на политике, империя — на институтах. Однако это разделение условно, и вопрос требует более глубокого рассмотрения.

DOI: 10.55167/b1bb565ede49