Феномен империи #

Дмитрий Орешкин

Как большинство фундаментальных понятий типа «материя», «пространство», «время» и пр., термин «империя», во-первых, никогда не имел исчерпывающе точного определения, и, во-вторых, его общепринятый смысл менялся со временем.

Первоначально императором в древнем Риме назывался верховный главнокомандующий — это подчеркивает милитаристскую доминанту явления. После Юлия Цезаря (к моменту перехвата власти он как раз был главнокомандующим) этим словом стали называть верховного властителя — по умолчанию опиравшегося на военную мощь. В дальнейшем империей стали именовать любую обширную, мощную в военном отношении державу, захватившую и подчинившую соседние народы. Мыслители Новейшего времени привычно используют это римское по генезису понятие для обозначения целого ряда держав (включая более древние), которые сами себя так не называли и не могли — потому что не знали термина. Со временем на уровне интуитивной «очевидности» стали говорить о разных типах империй: кочевые (Чингисхан и его потомки) и оседлые (древний Рим, Византия, Британия, Россия, Австро-Венгрия…); морские («талассократии») и континентальные («теллурократии»). Оттенков становилось все больше, но ясности это не прибавляло.

Во второй половине XIX в. в европейских словарях появился термин «империализм» — одновременно с понятиями «капитализм», «милитаризм» и пр. — и это стало важным этапом не только в развитии терминологического аппарата, но и в понимании самого феномена. До того слово империя воспринималось скорее в позитивном ключе: мощь, величие, стабильность, культурный расцвет и технический прогресс, цивилизация. Властители разного масштаба упорно боролись за звание императора — это считалось престижным и по умолчанию свидетельствовало о расширении европейского дискурса — обычно с отставанием по фазе на несколько поколений.

В первой половине XIX в. были провозглашены две империи Гаити (самая нищая, самая слабая и нестабильная страна Западного полушария — но при своем императоре!) До 1974 г. на востоке Африки существовала Эфиопская империя. Центральноафриканская империя была провозглашена в 1976 г. Императором назвался Жан Бедель Бокасса, также пробовавший себя в роли пожизненного президента, маршала, верного католика (дважды) и мусульманина (один раз), многоженца, каннибала, несгибаемого борца с колониализмом, большого друга СССР и откровенного подражателя Наполеону.

При этом британские монархи, действительно контролировавшие самую большую в мире промышленную и торговую империю, уже не считали нужным выпячивать свой имперский статус. Королева Виктория именовалась императрицей лишь Индии, но никак не Британии. Ни Ирландия, ни тем более Шотландия или Уэльс в империю не входили — по крайней мере, формально. Они оставались частями Соединенного Королевства, а это совсем другой статус и другие полномочия.

Петр Алексеевич Романов провозгласил Россию империей, а себя императором в 1721 г. — и это важно, поскольку свидетельствует о распространении европейской системы политических приоритетов на русскую элиту задолго до Азии, Африки и Латинской Америки. Царю Петру (кстати, термин «царь», как и немецкий «кайзер», тоже восходит к римскому «цезарь», «цесарь», «кесарь») не составило бы труда провозгласить себя ханом, шахом, эмиром, султаном и кем угодно еще по аналогии с восточными соседями. Но он хотел быть именно императором, чтобы сравниться с Цезарем, Константином, Карлом Великим — и дело здесь не только в христианской традиции (Юлий Цезарь христианином не был). Царей и царьков вокруг и в прошлом было в избытке (Астраханское царство, Казанское царство, Касимовское царство), титул девальвировался, а императоры оставались штучным товаром. И все как один тяготели к Европе — тогдашнему цивилизационному центру.

Через полтора столетия, на рубеже 60-70-х гг. XIX в., аналогичным курсом двинулась Япония. Как и в России, обретение имперского статуса по умолчанию означало признание европейских приоритетов, сопровождалось догоняющей модернизацией и появлением в стране новых заимствованных с Запада технологий. Благодаря вестернизации Япония быстро перегнала огромный, но стагнирующий Китай, который, впрочем, в 1915 г. тоже попытался провозгласить себя империей — но неудачно. До этого в китайской политической культуре данный термин не использовался, хотя сама страна с точки зрения Новейшего времени была вполне себе империей.

Сама же Европа в это время скорее приближалась к закату имперского пафоса — сначала в теории, а затем и на практике. До XIX в. мало кому из политических мыслителей приходило в голову осуждать средневековых монархов за милитаризм, экспансию, угнетение и прочие грехи, связанные с именем империи. По умолчанию считалось (да так оно и было!), что эти политические практики свойственны всем странам, вовсе не обязательно имперским по статусу. Западные интеллектуалы взялись критиковать имперский дискурс (в рамках европейского представления о морали и праве!), когда задумались о причинах нарастающего разрыва между своими государствами и мировой периферией. Процесс начался за 4-5 поколений до реального распада имперских конструкций Европы.

В результате сегодня в понимании империи доминируют уже негативные коннотации. Вплоть до того, что последователь Л. Гумилева В. Махнач с раздражением констатирует, что понятие империи для современников выступает как синоним нечистой силы — и ничего более.

К сожалению, смена моральной оценки не добавила эпистемологической ясности. Ну да, «сила». Это и раньше было известно. Ну да, пусть «нечистая». А где в реальной истории имеются образцы «чистой силы»? Только просим не путать историю с мифологией и героическим эпосом, которые как раз подобными примерами изобилуют — начиная от народных былин и кончая «борцами за освобождение трудящихся», «героями национально-освободительной борьбы» и прочими беззаветными моджахедами. Но что дальше?! Что такое империя — вне зависимости от того, хорошо или плохо мы к ней относимся?

В Малой Советской Энциклопедии (1959 г.) статья под названием «Империя» состоит из 5 строк. Дословно: «назв. монархич. гос-в, главой к-рых является император. И. наз. иногда крупные монархич. гос-ва в древности (Римская И.), в средние века («Священная Римская империя). См. также Британская империя». Соседняя статья «Империализм» в 70 раз длиннее и занимает 2,5 страницы.

Итак, нам объяснили, что империями являются государства крупного размера, с монархической властью и императором. Главным образом, из прошлого. Это всё. Про империализм же сказано, что он «является монополистическим, загнивающим, умирающим капитализмом, кануном социалистической революции». Среди современных империалистических государств перечислены США, Англия, Франция, ФРГ и др. Там расцвет эксплуатации, паразитизма, милитаризма, колониализма, реакции, человеконенавистнической идеологии и упадок культуры. Это понятно. Непонятно другое: почему перечисленные государства, среди которых лишь Англия (авторы статьи, видимо, разумели Британию) является монархией, и ни одно не возглавляется императором, проводят империалистическую политику, не будучи империями по формальному определению.

Приходится признать советское определение неудовлетворительным и вернуться к истокам. И. М. Бусыгина справедливо указывает на комплексный характер понятия империи. Это означает а) что объект характеризуется обширным набором разнородных признаков и б) он не сводится ни к одному из них или даже к их формальной сумме. Комплексность подразумевает некое новое качество, которое отличает империю от прочих больших, могущественных, многонациональных и т.д. государств. В свою очередь, это означает, что в любом формальном определении всегда будет скрыт некоторый элемент творческого произвола. Действительно, США с Трампом уже можно счесть империей или еще нет? А СССР со Сталиным? Тот же В. Махнач (он к империям относится с симпатией) по не совсем понятным причинам отказывается признать Великобританию империей и неласково обзывает ее «самозванкой». Видимо, за ее неправильный торгашеский дух, тогда как истинная империя в его творческом представлении — это прежде всего сверкающие сталью большие батальоны.

Среди необходимых (хотя вряд ли достаточных) признаков империи в современном понимании обычно отмечают следующие:

Большой размер. При том, что ни Канаду (второе место в мире по площади, 9,9 млн км^2^), ни Австралию (шестое место, 7,7 млн км^2^) империями до сего момента никто не называл. (Впрочем, скорее всего, еще назовут: борцы с империализмом/колониализмом не дремлют). Зато не раз приходилось слышать и читать про империализм Грузии времен Шеварднадзе (угнетает Ю. Осетию и Абхазию), империализм Югославии времен Милошевича (позже империализм Сербии — за угнетение Косова, Боснии и Герцеговины и пр.), империализм Армении или Азербайджана (Арцах/Карабах). Так что признак размера не универсален.

Полиэтничность. В современном мире и этот признак теряет значение, ибо моноэтничных государств практически не осталось. Правильнее было бы говорить о наличии в империи территориальных образований, построенных по признаку этничности/национальности. Например, Хивинское ханство, Бухарский эмират, Великое княжество Финляндское в РИ. Также национальные республики в составе СССР или республики (бывшие «автономии») в составе РФ. Заморские территории Британии и Франции столетней давности и пр.

Наличие колоний или доминионов. По сути, то же самое, что «национальные образования», но термин более размыт и относится скорее к морской колониальной системе («талассократии») — при все более явном преобладании негативных коннотаций.

Глобализм. В чисто географическом смысле, от слова глобус. Империи имеют общемировое значение, их политическое, силовое, экономическое и культурное влияние выходит далеко за пределы собственных границ. Империя без глобального веса — не империя, а пустой звук.

Авторитарная власть (в терминах советских энциклопедий — наличие императора). Определяющая или, по меньшей мере, значительная роль субъективного фактора в системе политического менеджмента: Цезарь, Карл Великий, Петр, Наполеон… В неявной форме подразумевается культ личности, хотя диагностируется он не во всех империях.

Военная мощь и милитаризм. После Второй мировой войны силовая составляющая имперского влияния постепенно уходила на задний план, замещаясь «мягкой силой» — финансовым, культурным и технологическим лидерством. Но в самые последние годы — начиная с третьего срока В. Путина, наметился откат в архаику с антиэволюционной попыткой вернуть военное могущество на первое место. Это смотрится скорее как отчаянная попытка компенсировать проигрыш в «мягкой силе» возвратом к мифологизированному величию былых времен. Очень дорогостоящее заблуждение.

Экспансия. Завоевание и подчинение новых территорий, сырьевых ресурсов и рынков сбыта за счет военной силы. Оно тоже заметно утратило актуальность в последние десятилетия. Выгоднее и перспективнее оказалось расширение сферы влияния за счет финансово-экономических и культурно-информационных рычагов. «Геополитика площадей» заместилась «геополитикой потоков» (денежных, информационных, сырьевых, миграционных и пр.) Инвестиции вместо оккупации. Административно-силовой контроль над территориями оказывается слишком дорогим и неэффективным в долгосрочном плане. В этом смысле интересно появление такого понятия, как технологические, финансовые и прочие «империи», вообще не имеющие государственного статуса, но обладающие многими имперскими чертами.

Стабильность и устойчивость на протяжении столетий. Скоротечная империя — почти что нонсенс; кейс Александра Македонского можно рассматривать скорее как частный случай абортированной империи, не успевшей укорениться должным образом.

Помимо перечисленных параметров, которые можно назвать общепринятыми, есть и не столь очевидные признаки. Заслуга И.М. Бусыгиной в том, что она сконцентрировала внимание именно на этих «внутренних» признаках. Это в первую очередь черты имперской инфраструктуры, институций и традиций. Среди перечисленных ею и оставшихся за скобками упомянем следующие:

Симбиоз Центра и Периферии. Центр (Метрополия) в классической империи один, он исполняет базовые функции верховного политического менеджмента, а периферия весьма разнообразна в культурном, языковом и политическом отношении. Между Центром и Периферией сложный механизм взаимодействия, слабо изученный и вообще не отрефлексированный в доминирующих нарративах общественного мнения. Школьные шаблоны антиимпериализма, сложившиеся с XIX века, подразумевают, что Метрополия живет и богатеет за счет эксплуатации Периферии, выгребая оттуда природные и людские ресурсы. Весьма односторонний взгляд, сформированный модным в то время материализмом. На самом деле Центр выполняет свою, не менее важную роль в обмене. Она не так бросается в глаза, ибо в значительной мере нематериальна. Проекция силы, защита от внешнего врага, поддержание стабильности, доступ местным элитам и населению к образовательным ресурсам и правовым стандартам мирового уровня, к современному здравоохранению, технологиям, масштабным инфраструктурным проектам, финансированию и пр. Это отдельная непростая тема, исследование которой сильно затруднено прогрессистскими предрассудками. В любом случае этот асимметричный обмен — важнейшая особенность имперского механизма. Если Метрополия по каким-то причинам перестает отвечать постоянно растущим запросам Периферии — приближается системный коллапс.

Неравноправность различных субъектов Периферии. И. М. Бусыгина обозначает эту особенность термином «асимметрия», что, на мой взгляд, не очень удачно. Во-первых, термин уже занят: «по определению» асимметрична сама модель властных взаимоотношений Провинций и Центра. Во-вторых, особенно применительно к России, налицо выраженная географическая, а не только административная асимметрия территорий вдоль условной линии Запад-Восток. Термин «неравноправность» точнее отражает суть дела: разные национальные территории включены в состав империи на разных условиях и пользуются далеко не одинаковым набором полномочий. В этом принципиальное отличие империи от федерации, где, по крайней мере формально, провозглашено равенство входящих в союз земель. Поскольку в империи первое лицо по определению обладает практически неограниченной властью, неравноправность земель в значительной степени зависит от личных отношений.

Имперская культура в широком смысле слова, включая идеологию (обычно она содержит элементы культа личности императора), язык, систему образования, право, «имперский дух» и универсализм, подразумевающий включение в имперскую элиту представителей периферийных элит. Все языки глобального уровня, с английского до китайского, включая и латынь, в анамнезе имеют имперскую составляющую. Имперский универсализм отражается и в материальной памяти антропогенных ландшафтов: древнеримские амфитеатры, сохранившиеся в Британии и Франции, характерная архитектура крепостей, масштабные инфраструктурные сооружения типа дорог, акведуков и пр.

Системообразующий этнос. В России это называется «государствообразующий народ». Специалисты этноцентричной школы Л. Гумилева пользуются термином «стержневой этнос». В тесном соседстве находится понятие главного и универсального языка («язык межнационального общения»), который последовательно насаждается имперскими институтами по всей подопечной территории.

По упомянутым ранее причинам этот набор признаков не полон, не абсолютен и не позволяет однозначно решить вопрос о том, является ли данное политическое образование империей или не является. Ситуация становится еще более сложной, если обратиться к эволюционному подходу.

В пузыре европейского дискурса, где со времен Петра I развивалась отечественная мысль, по умолчанию игнорировался вклад кочевых имперских традиций в политические институты, державную культуру и саму идею российской власти. В этом отношении надо отдать должное этноцентричным соображениям Л. Гумилева и его последователей, которые, в свою очередь, уходят корнями к трудам русских «евразийцев» начала ХХ века. Благодаря им существенно расширился понятийный аппарат и дискурсивное поле — с неизбежным перекосом в сторону преувеличения и даже восторга перед «кочевой альтернативой», которая, как всегда случается с первооткрывателями, немедленно была раздута и мифологизирована. Евразийцы и вслед за ними Л. Гумилев, О. Сулейменов («Аз и я»), В. Махнач, А. Дугин и др. вообразили, что, вырвавшись в виртуальное пространство нетоптанных ковылей, где нет места догмам вульгарного марксизма, они обнаружили незамутненный источник человеческого счастья и воли. Гулкий топот табунов, пьянящие ароматы степных трав, скрип тележных колес, протяжные крики погонщиков, боевое равенство народов, всё такое…

За этими прекрасными миражами в стиле Рериха остается открытым простой вопрос: можно ли недолговечную державу Чингисхана, разорванную среди его многочисленных потомков, назвать империей или хотя бы государством? Плано Карпини (Giovanni da Pian del Carpine), первым из европейцев в 1246 г. посетивший сначала кочевую ставку хана Батыя в Сарае, а потом ставку хана Гуюка близ Каракорума (тот как раз обрел статус Великого Хана и возвысился над своим двоюродным братом и лютым врагом Бату вместе с его улусом), без тени сомнения обозначает Великого Хана термином император. А его державу, уже начинающую потихоньку расползаться на отдельные враждующие государства, — империей. Действительно, несколько ключевых признаков, начиная с огромного размера и многонационального состава, налицо; имперский статус признается большинством современных исследователей. Но при этом парадоксальным образом они не могут определить, можно ли эту кочевую империю назвать государством?

Большая группа историков и антропологов из разных стран (в России это, например, акад. Н. Н. Крадин и его коллеги) склонна квалифицировать империю Чингисхана как суперсложное вождество (chiefdom). От государства этот политический феномен отличается нестационарностью, отсутствием четких географических границ, устоявшейся бюрократии, налоговой системы, разделения властей (вождь замыкает на себя законодательную, исполнительную, судебную, военную и духовную власть). Он же заменяет все отсутствующие институции. Ушел вождь — уходит и временно стянутое его могучей волей (и ниспосланной свыше харизмой — в случае Чингисхана она называлось Сульдэ) объединение нескольких родов, общин или племен, собранных, как правило, ради грабежа и общего похода на соседей. Отсутствует промышленность, разделение функций между Центром и Периферией. Нет и связанной с этим разделением территориальной инфраструктуры: столицы, сети городов более низкого ранга, крепостей и связывающих их постоянных дорог.

Получается, что империя может существовать как бы помимо государства? Советские энциклопедии в принципе не видят такой возможности.

Настало время задуматься и над тем, что же такое Государство. В России этот термин воспринимается в оптике XIX или XX в., как ровня понятию State. Отличие от Вождества более-менее понятно: оседлость, границы, города, бюрократия, устоявшееся право, институции, налоги и пр. Но точно ли это синоним State в современном понимании?

Начнем с этимологии: слово Государство выросло из Государя (Господарь) — а это в исходном смысле значит собственник или хозяин. «Господарь придорожного шинка в Валахии» = мелкий хозяин. («Хозяин», кстати, термин из Орды, изначально означавший влиятельного и уважаемого человека: «хозя», «ходжа»). Именно так, «по-хозяйски» суть государства понимал и Иван Грозный, который пенял кн. Курбскому, что де, бояре вместе с Курбским «всю власть с меня снясте, и сами государилися, какъ хотѣли, a с меня есте государство сняли: словомъ язъ былъ государь, а деломъ ничево не владелъ». 

«Государить» — значило владеть. Владеть (влада — власть по-украински) значит властвовать. Владычество, Власть (волость) — здесь налицо и территориальный аспект. Арсенал средневековых терминов обширен; не будем углубляться, хотя язык (дискурс) русской власти очень интересен и красноречив. Тот же Иван IV других монархов на уровне чистой синонимики называет «володетели» = властители (волостели, властелины) = государи. Т.е. исходный термин Государство корнями уходит к самоочевидным представлениям того времени о власти как неограниченной собственности на территорию, население и ресурсы страны.

Применительно к России это позже стало называться самовластием (= неограниченная власть монарха). Иными словами, не просто монархия, а абсолютная, ничем не ограниченная монархия. Смысловым противовесом ей на закате империи Романовых (2–3 поколения в XIX в.) стало русское понятие «законной монархии» — не в том ошибочно-самоочевидном смысле, что власть была передана или получена «по закону», а в том, что власть законом ограничена. Закон как некая устойчивая институция в нее уже необратимо встроен. Правильный европейский синоним для русской «законной монархии» (которая противостоит самовластию) — конституционная монархия. Которая уже не является государством в исходном смысле Ивана Грозного: право монарха самовластно «володеть и государить» ограничено законом. Это уже скорее напоминает XVII–XVIII век применительно к Британии, Голландии, Норвегии, Швеции. Или, в меньшей степени, Францию и США.

Данную новую систему взаимодействия общества, элит и власти, мне кажется, было бы удобно обозначить общим термином State — при том понимании, что за последние 300–400 лет этот термин наполнился новым смыслом и заметно оторвался от русского государства, с которым в начале пути они были практически наравне. По-русски синонимом термина State служит «правовое государство»; конституционная монархия — одна из его разновидностей. Стоит отметить, что содержательное изменение термина, во-первых, происходит в европейском ареале недавних имперских метрополий; во-вторых, сопровождается быстро растущим значением правовых норм и ограничений; в-третьих, идет параллельно с укреплением института частной собственности и статуса личности. Любой гражданин стейта обретает субьектность и волен стать собственником, избирателем, инфлюэнсером, политическим лидером и пр. Никакой государь ему в этом не помеха. Понятно, не везде, не сразу и не каждому на пользу. В любом случае, в государстве процесс идет труднее, медленнее, в стейте он движется быстрей и за последние 2–3 столетия заметно оторвался.

«Государство — это я!! (L’État c’est moi) — сказал Король-Солнце. Фраза (скорее всего, апокрифическая) запомнилась как раз потому, что звучала парадоксально-вызывающе: «L’État» во Франции XVII в. уже мыслилось (и звучало!) почти как State и по умолчанию включало в себя такие институции, как парламент, суд и пр.

Европейская общественность возроптала, и только поэтому сюжет приобрел историческую силу. В России того времени никто бы такому высказыванию не удивился и не запомнил. Хотя благодаря оглядке на европейский мир идея ограничить самовластие чем-то вроде британской Карты Магна (1215) среди высших сословий России периодически проклевывалась. Но, во-первых, только среди высших сословий, и, во-вторых, без видимых результатов. Так называемые «народные бунты» же имели целью не оптимизировать систему управления, а скорее сорвать зло и заодно пограбить вдосталь.

В середине XVI в. идею ограничения своих полномочий в лице Избранной Рады уничтожил государь Иван Васильевич — с помощью опричнины. В начале XVIII в. государыня Анна Иоанновна разорвала принятые по настоянию дворянства «Кондиции». В начале XIX в. государь Александр Павлович нейтрализовал тупиковую попытку декабристов. Сдвиг произошел только после поражения государства в Крымской войне и вынужденного начала догоняющих реформ Царя-Освободителя по образцу ушедших далеко вперед европейских стейтов.

Впрочем, как справедливо заметил Пушкин, «что надо Лондону, то рано для Москвы». В оптике средних веков государство и стейт почти не различаются и вместе противостоят архаичному вождеству: в обоих случаях налицо оседлость, довольно устойчивые границы, институции, налоговая система, развитая бюрократия и пр. В Новое и тем более в Новейшее время различия между государством и стейтом делаются все более значимыми. Однако не очевидными. Тем более при взгляде из отстающей стороны, которая до последнего верит, что ничем не хуже. А может, даже и получше — особенно если речь о войне! Эта дискурсивная асимметрия систематически недооценивается в современной политологии. В том числе потому что изменения проявляются не столько в материальном разрыве, сколько в такой трудноуловимой сущности как ПРАВО, поведенческие нормативы, политические правила и мораль. В общем, если пользоваться пушкинским языком, речь о нравах народных.

Нравы?! Да кому они нужны, ваши нравы! Великий вождь, созидающий Великую Империю, плевать хотел на вас вместе с вашими нравами. Лучше скажите, сколько дивизий у вашего папы Римского!

Пушкин о нравах пишет дважды, оба раза под конец жизни, и ровно в одних и тех же выражениях: «Путешествие из Москвы в Петербург» (1835), полемизируя с Радищевым, и «Капитанская Дочка» (1836). Сам тезис он, чуть модернизировав, заимствовал у Н. М. Карамзина. Формула Пушкина: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…» Формула Карамзина (почти на полвека раньше): «Утопия (или царство счастия) будет всегда мечтою доброго сердца или может исполниться неприметным действием времени, посредством медленных, но верных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания добрых нравов… Всякие же насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот» («Письма русского путешественника», ч. III, письмо из Парижа от 1790 г.)

Карамзин, насмотревшись кровавых эксцессов Французской революции в сравнении с весьма скудными и спорными ее достижениями в смысле счастия народного, решительно утвердился в мысли о постепенном преобразовании политических структур сверху. В частности, о перерастании самовластия в законную монархию. Или, в нашей терминологии, о преобразовании государства в стейт. Привычнее для современного уха звучало бы «преобразование авторитарного государства в правовое государство» — но это лишняя тавтология и путаница.

Пушкин вслед за Карамзиным уловил нечто весьма важное: эволюция властных систем («политий») в Новое время, после многих поколений резни, внутренних и внешних войн и пр. определяется не формальными различиями типа «республика-монархия», «социализм-капитализм», «империализм — народная демократия», а чем-то более глубоким. Близким, но другим. И вовсе не обязательно связанным с классовой борьбой. Это можно было бы назвать уровнем социокультурного развития, по умолчанию включив сюда понятие правовой культуры. Или нравов в широком смысле слова. Имея в виду в первую очередь нравы элит.

В Российской Империи (и тем более в СССР) быстрая социокультурная эволюция, сопровождающаяся опережающими темпами экономического развития («истинно американские темпы роста» пореформенной России, подчеркивал В. Ленин в книге «Развитие капитализма в России», 1899 г.) развернулась вспять после 1917 г. Элитные носители европейских ценностей были почти целиком уничтожены. Те, кто остались и выжили, обречены были приспосабливаться к деградации нравов. Соответственно, развернулась к архаике и эволюция государства, которое, еще оставаясь империей, с 1860-х гг. уже быстро продвигалось к стадии стейта.

С первых дней революции, и в особенности с конца 20-х годов ХХ в. в идеологии и практике Советской власти прослеживаются все более очевидные признаки отката назад, к нравам вождества. Не углубляясь, наскоро перечислим наиболее очевидные.

Культ личности. Отказ (практически сразу, в 1917–1918 гг.) от разделения властей, от частного права и частной собственности, от денежного оборота (замена товарообмена, подразумевающего денежную оплату, на безденежный продуктообмен). Полностью реализовать эту бредовую затею, вдохновленную идеалами «первобытного коммунизма» и меновой торговли, по счастью, не удалось. Однако ущерб экономике был нанесен колоссальный… Отказ от уважения межгосударственных границ, глобальная экспансия (прикрытая лозунгом «мировой революции»). Уничтожение свободы слова и научной дискуссии. Замена органов правопорядка произволом вооруженных групп «представителей народа». Варварское поклонение мумии обожествленного вождя. Возврат к принципу солидарной ответственности (по «классовому признаку»). Откат дискурсивного единства к лексике родо-племенного уровня: «Отец народов», «Родина-мать», «братские народы», «братья и сестры»… И, конечно, появление в державной титулатуре термина вождь, немыслимого в дискурсе стейта. «Вождь великого британского народа Маргарет Тэтчер» звучит дико. Примерно как и «вождь великого немецкого народа Олаф Шольц». Между прочим, еще и потому что подразумевает семантическое унижение британских и немецких граждан до уровня племени или орды. Вождь — это все-таки для дикарей… Но ведь всего три поколения назад применительно к Адольфу Гитлеру звучало вполне органично. Как и для Муссолини, Ленина, Сталина, Троцкого.

Выигрыш от катастрофы 1917 г. если и был, то лишь в смысле массовой мобилизации и беззаветной милитаризации. Примерно как империя Чингисхана, уступая в культурном, технологическом и любом другом отношении Европе эпохи Возрождения, была сильнее в отношении военном и мобилизационном. Так и СССР, победив (ценой немыслимых для Европы и для царской России человеческих потерь) в военном столкновении 1941–1945 гг., быстро и неотвратимо проиграл мирную конкуренцию в области культуры, технологий, качества жизни и пр. Это стало очевидно руководству страны уже в первой половине 80-х гг. прошлого века.

Иными словами, Империя Николая Романова в начале 20-го века была ближе к состоянию State чем мы сейчас, в XXI веке. Хотя бы потому, что за всеми политическими институтами тогда стояли реальные акторы, имеющие политический вес, политический интерес и политический ресурс, чтобы этот интерес защищать. Как раз поэтому русский термин государство уже не стоит переводить как state: за последние 300-400 лет понятия существенно разошлись на путях дивергенции — прежде всего в понимании феномена права и нравов.

Результатом привычного неразличения понятий (что само по себе есть следствие возврата советского дискурса к первобытному синкретизму) стали систематические неудачи в попытках применить западные шаблоны к постсоветской России. Формулы типа «общественный договор» (А. Аузан), «сервисное государство» (Е. Шульман), «права человека», «оппозиция» и пр. заимствованы из дискурсивного пузыря уровня стейта, но никак не находят себе отклика в дискурсе государства. Какая оппозиция возможна самовластному государю?

Это важно. Не углубляясь в важный вопрос о различиях примордиализма (из него растет гумилевский этноцентризм) и конструктивизма, ограничимся констатацией: концепция конструктивизма за последние три поколения заняла доминирующие позиции. А раз так, идеи (мечты, пожелания, представления о благе, нравы, в конце концов), которые всегда лежат в основе любых конструктивистских проектов, приобретают ключевое значение в реальной политике. От того, как политические акторы понимают смысл бытия, величие, славу и т. п., решающим образом зависят их цели и достижения. А значит, и условия жизни обычных людей.

Вопреки материалистическим утверждениям советской школы, миром правят идеи, и как раз советский опыт сокрушения материальной действительности ради идеи (пошлой и глупой) коммунизма эту простую мысль подтверждает со всей очевидностью.

Империя всегда конструируется. Чаще сверху, чем снизу. Путем перехвата или узурпации власти, захвата соседских территорий, войны. Александром Македонским, Юлием Цезарем, Петром Первым, Гитлером, Сталиным, Путиным, Трампом (??) — всегда некоей супер-амбициозной личностью. Лепится из того, что было. Сталин, по свидетельству Хрущева, в доверительных беседах между своими называл народ говном (Хрущев, по-пролетарски трепетно относящийся к печатному слову, использует термин «навоз»), из которого лишь выдающаяся личность лепит нечто достойное. То есть конструктивизм чистой воды. Следовательно, феномен империи не есть нечто навсегда отбывшее, как рабовладельческий строй или феодализм в нехитрой схеме марксизма-ленинизма. Личность, возомнившая себя великой, может предпринять попытку учреждения империи на любом этапе социальной эволюции — будь то вождество, государство, стейт или что-то еще. Другое дело, насколько удачной будет эта попытка, насколько организованным окажется сопротивление социокультурной среды и сколько в итоге придется заплатить стране и населению. Смогут ли американские или европейские стейт-институции остановить вполне прозрачные стремления Путина и Трампа к имперскому величию?

Империя — более широкое и потому расплывчатое (синкретическое) понятие, чем государство (по-русски). И. М. Бусыгина говорит, что империя не может быть государством («национальным государством», как следует из контекста). Это верно, но я бы предпочел выразиться иначе. «Национальное государство» (при понимании нации не в этническом, а гражданском смысле), равно как и «правовое государство», «государство гражданского договора», «сервисное государство» и т. п. и т. д. — всего лишь разные ипостаси того, что на самом деле государством уже не является. А является качественно новым фенменом под условным названием стейт, от которого в современной России остались рожки да ножки, с большим искусством вылепленные из административного папье-маше. Выборы, парламент, партии — все как у больших, но игрушечное.

Если освободиться от терминологических иллюзий, все становится на свои места: институции, характерные для стейта, в России не приживаются и закономерно превращаются в потемкинскую деревню; империя в понимании И. М. Бусыгиной действительно не есть стейт — и не может им быть. С другой стороны, мы избавляемся от необходимости изобретать множество имитационных прилагательных к термину государство и потом объяснять, почему они не работают: потому что в нашей постсоветской реальности слишком мало от стейта и слишком много от вождества. И наоборот: чтобы приобрести величественный (и архаичный) титул империи, стейту придется пройти мучительный путь попятной деградации, отказываясь от множества завоеваний в правовой, культурной, экономической, научной и пр. сферах. Отказ будет сопровождаться физическим уничтожением или бегством значительной части продвинутого населения, в услугах которого стейт нуждался, а империя уже/еще не нуждается. Сначала репрессии, а потом и террор — естественные ступени на пути преобразования стейта в империю.

Что же касается государства в чистом виде, без инновационных прилагательных, то оно (при достаточной мощи и размерах) может быть или не быть империей без каких-либо трансцендентных усилий. Просто по щелчку административного тумблера. Какая сила (кроме гипертрофированной осторожности) могла бы помешать В. Путину или И. Сталину провозгласить себя императором? Только беспримерная личная скромность обоих. Трампу же на этом пути придется всего за четыре года сокрушить множество препятствий — с нарастающим риском сломать себе шею. Его путь назад и вниз круче и длинней.

Наиболее значимые особенности эволюции, взаимодействия и возможных переходов между разными типами политической организации можно представить в виде следующей таблицы. Естественно, она неполна, нуждается в исправлениях и дополнениях.

DOI: 10.55167/f873478a7b4f