Кто ведет священную войну в XXI веке? #

Протоиерей Андрей Кордочкин,
бакалавр Оксфордского университета, магистр университета Лондона, PhD Даремского университета, докторант Гетингенского университета

«Palladium» публикует расшифровки публичных лекций, которые профессора университета и приглашенные спискеры читают студентам Свободного университета. Видео лекций доступно в канале университета на YouTube: https://www.youtube.com/@free_university.

Думаю, что последние два с лишним года каждый из нас ищет или, может быть, в той или иной мере находит для себя способы как-то справиться с тем, что происходит с их страной. И, по крайней мере, для меня одним из этих способов было усилие на протяжении последних месяцев понять и проанализировать причины российско-украинской войны. И сегодня я хотел бы немножко с вами поговорить о том, можно ли считать — и в каком смысле можно считать — эту войну священной. Почему таким образом она представляется, какие цели при этом ставятся и, собственно говоря, какова религиозная идеология, в свете которой эта война объявляется священной.

Я думаю, что скажу буквально несколько слов очень кратко об отношении в древней церкви христиан к воинскому служению и более широко — к войне. Мы постараемся определить, что такое священная война и затем рассмотрим несколько важных текстов и идеологических концепций, которые используются для того, чтобы эту войну представить как священную.

Если мы с вами обратимся к первому христианским поколениям, по крайней мере до императора Константина, для того, чтобы понять, почувствовать, как христиане относились к воинскому служению, к войне, то, конечно, мы не найдем какого-то однозначного ответа. Думаю, что вне зависимости от того, занимаем ли мы какую-то радикальную пацифистскую позицию или иную, мы и в том, и в другом случае найдем для себя подтверждение среди наших единомышленников, которые жили в эти первые христианские поколения.

Конечно, одно из тех отношений, которое было сформулировано, это отношение радикального пацифизма. Но напомню, что слово пацифизм вообще-то имеет евангельское происхождение. Собственно говоря, в Евангелии фраза «блаженные миротворцы», pacifici, собственно говоря, это и есть латинский перевод этого слова. Поэтому в каких-то источниках, например, в апостольском предании (это очень древний текст, составленный не позже III века) говорится: «оглашаемый или христианин, желающие стать воинами, да будут отвержены, потому что они презрели Бога».

Или, например, в более позднем тексте, в 14 каноне Ипполита, говорится: «не должно быть христианину в армии, за исключением случая, когда его принуждают взять меч в руки. В таком случае пусть он не берет на себя греха пролития крови, но если кровь прольется, пусть он будет отстранен от таинств, чтобы хотя бы через наказание, слезы и стенания очиститься».

Таких высказываний довольно много, например, тоже в жизни святого Мартина Турского, всеми любимого французского святого, говорится о том, как он, уже будучи солдатом и приняв христианство, говорит о том, что «Христос не должен давать воину своему никакой иной победы, кроме как подчинение врагов бескровным путем».

Но при всем при этом зачастую мы встречаем отношения достаточно нейтральные, где о воинском служении говорится как о чем-то, что в общем-то не хуже любого другого человеческого занятия и никаким образом не препятствует, не входит в противоречие с христианской верой, с пребыванием человека в Церкви, и, например, у святителя Афанасии Александрийского (III–IV век) мы находим совершенно другую оценку службы в армии и войне. Например, он пишет: «к разным случаям жизни имеем разный подход в зависимости от конкретных обстоятельств, например, непозволительно убивать, но убивать врагов на бране и законно, и достойно похвалы. Великих почестей сподобляются воины доблестные в бою и воздвигаются им столпы, возвещающие превосходные их деяния. Таким образом одно и то же, смотря по времени и по обстоятельствам непозволительно, а в других благих обстоятельствах допускается и позволяется».

Другими словами, мы видим здесь два принципиально разные подхода. Первый заключается в том, что заповедь «Не убий!» носит абсолютный характер и ни в каких обстоятельствах она не может быть нарушена, а другой подход заключается в том, что бывают обстоятельства, в которых эта заповедь может или даже должна быть нарушена, и на эту тему больше всего размышлял Блаженный Августин.

Блаженный Августин был своим формированием обязан во многом своему учителю, Амбвосию Медиаланскому. Он был, безусловно, в своем мировоззрении христианином, с одной стороны, а с другой стороны, это был человек римской культуры, римского воспитания, и для него очень важно было найти синтез между его верой и традиционными римскими представлениями, в частности, о справедливости и мире. Поэтому его, наверное, можно считать, по сути, если не основателем, то, по крайней мере, ключевой фигурой в возникновении принципа так называемой «справедливой войны». Он говорит о том, что война — безусловное зло, а мир — естественное, богом данное состояние, но при этом война может быть справедливой при соблюдении некоторых условий. Например, война объявляется властью, которая является законной, она является последним прибежищем, когда никакие другие меры уже не работают, и, в конечном итоге, война справедливая восстанавливает справедливость и мир, который без войны, без военных действий достигнуть невозможно.

После Блаженного Агустина, который в большей степени принадлежит западному христианскому миру, чем восточному, хотя мы почитаем его как святого, нужно сказать, что в православном богословии, в святоотеческой традиции тема богословского осмысления войны особо никого не интересовала. По крайней мере, мне в православном святоотеческом корпусе за последние полторы тысячи лет не приходит на ум ни одного произведения, которое было бы посвящено богословскому анализу войны.

В Византии, безусловно, существовала армия, которая занималась тем же самым, чем занимается любая армия в любом государстве, но какому-то глубокому богословскому анализу все это не подвергалось. Поэтому, когда мы сейчас говорим о священной войне, мы говорим о чем-то достаточно новом. Я бы даже сказал, что мы говорим о чем-то, что является вызовом для православной традиции, и если мы зададим себе вопрос, а что такое не просто справедливая война, а именно священная война?

Вот у меня в руках книга, которая так и называется «Sanctified Violence: Holy War in World History», довольно краткий, но достаточно полный обзор священной войны в мировой истории. Авторы этой книги определяют священную войну как освященное насилие, sanctified violence, служение божеству и религиозной идеологии. Они предлагают пять критериев для определения войны как священной.

Во-первых, это война, которая ведется по религиозным причинам, в то время как справедливая война продиктована моральными и политическими причинами. Во-вторых, если справедливая война санкционируется политической властью, то священная война требует санкций фактически от божества через политическую власть. В-третьих, участники священной войны воспринимают ее как борьбу между святым воинством и демоническим воинствами. В-четвертых, настроение воинов, участников священной войны — это такое религиозное рвение, в котором они выполняют божественную волю, а не просто выбирают меньшее из двух зол, что характерно для справедливой войны. И, наконец, последний пятый признак: в священной войне воин ожидает духовные награды или даже претендует на мученическую смерть, если он погибнет в бою.

Разберёмся, как российско-украинская война соотносится с определением священной войны по внешним критериям. Но прежде чем продолжить, я хотел бы привести небольшой отрывок из «Наказа» Всемирного русского народного собора, опубликованного в 2024 году. Несколько слов о самом соборе: это не просто внутрицерковный орган, а общественно-политическая церковная площадка, на которой представлены церковная, политическая и военная элиты России. В этом смысле, мне кажется, что собор претендует на роль не только голоса церкви, но и симфонического голоса церкви и государства, что придаёт ему большую значимость по сравнению с церковными соборами. Итак, читаем:

С духовно-нравственной точки зрения, специальная военная операция является священной войной, в которой Россия и ее народ, защищая единое духовное пространство Святой Руси, выполняют миссию удерживающего, защищающего мир от натиска глобализма и победы павшего в сатанизм Запада. Россия является создателем, опорой и защитником русского мира. Границы русского мира, как духовного и культурно-цивилизационного феномена, существенно шире государственных границ как нынешней Российской Федерации, так и большой исторической России. Наряду с рассеянными по всему миру представителями русского кумена, русский мир включает в себя всех, для кого русская традиция, святынь русской цивилизации и великая русская культура (внимание!) являются высшей ценностью и смыслом жизни. Высший смысл существования России, созданного ею русского мира, их духовная миссия заключается в том, чтобы быть всемирным удерживающим, защищающим мир от зла. Историческая миссия заключается в том, чтобы раз за разом обрушивать попытки установления в мире универсальной гегемонии, попытки починить человечество единому злому началу.

Итак, здесь присутствуют две ключевые концепции, которые играют решающую роль в представлении этой войны как священной. Первая из них — это концепция русского мира. Концепция русского мира важна прежде всего потому, что позволяет представить нападение как защиту. С точки зрения людей, поддерживающих военные действия, нападения России на Украину вообще не было. Они искренне верят в это, так же как и в то, что самой Украины не существует. Для них это русский мир, который защищает себя на территории нынешней Украины. Что такое русский мир? Главное в понимании русского мира заключается в том, что его носители не обязаны исповедовать православие. Русский мир ограничен территориями России, Украины и Беларуси, иногда также включает Молдову, а с другой стороны — он не имеет географических границ. По мнению исследовательницы Марлены Ларуэль, его существование и границы напрямую зависят от того, как сами носители идеи русского мира понимают и определяют их. Иными словами, русский мир существует не только как данность, но и как заданность. То есть то, что мы понимаем под русским миром, таковым и является.

Если говорить об эволюции понятия русского мира, то можно выделить три главных этапа. Первый — это конец 1990-х годов, когда доктрина русского мира только создавалась. Изначально она воспринималась как нечто безобидное. Нужно вспомнить имена Петра Щедровицкого и покойного Глеба Павловского. Они задумывали понятие русского мира как ответ на вопрос об идентичности русского человека после крушения Советского Союза. Они считали, что русский мира — способ для русских говорить о самих себе вне меняющихся политических границ. По их мнению, эпоха национальных государств уходит в прошлое, и русский мир должен возглавить этот процесс. Они полагали, что самоощущение людей, которые видят себя частью русского мира, является единственной альтернативой идентичности, основанной на стыде и фрустрации, которые испытывали многие, особенно представители старшего поколения, после падения Советского Союза. Поэтому изначально это, на мой взгляд, было искусственное, но достаточно безобидное понятие. Пока оно не было взято в оборот Кремлем.

Здесь стоит вспомнить имя Владислава Суркова. Причина, по которой эта концепция стала столь востребованной, может быть, связана с сюжетом, в котором Сурков рассказывает о своем первом стартапе в подростковом возрасте, когда он продавал порнографические изображения в школе. Когда он об этом рассказывал, то в шутку сказал, что «с тех пор я продаю волнующие образы». Русский мир — это, безусловно, такой волнующий образ. Он взывает скорее к эмоциям, чем к разуму. Эмоции, которые он провоцирует, это прежде всего ощущение величия и сопричастности. Сурков в одном из интервью говорил о том, что концепцию русского мира взяли в оборот, потому что она отражает, как он говорит, нашу потребность расширяться. В одной из его статей, опубликованных около 2014 года, он говорит о том, что России тесно, скучно и неловко в нынешних границах. Поэтому миролюбивое утверждение архитекторов русского мира о том, что политические границы вообще относительны и могут скоро исчезнуть в истории, сослужило дурную службу. С началом войны официальные границы действительно стали относительными, но уже совсем не в том смысле, который имели в виду создатели доктрины, Щедровицкий и Павловский. Так происходит, — и это главное слово для нашей сегодняшней беседы, — сакрализация русского мира. Русский мир уже представляется не просто неким национальным общественным объединением, как, например, в Испании, где есть понятие hispanidad, то есть испаноязычный мир, испаноязычная культура. Но русский мир — это не просто одна из культур, это, безусловно, превосходящая единица.

А почему? Чем она лучше? Во-первых, она идентифицируется со Святой Русью. Подробно мы сейчас не будем говорить о понятии Святой Руси, но нужно отметить, что понятие Святой Руси фактически идентифицируется с фактически общественно-политической структурой, от лица которой говорят совершенно определенные люди. И в этом смысле, конечно, нынешнее прочтение доктрины русского мира очень сильно отличается, потому что, если ее архитекторы задумывали, что люди сами определяются, принадлежат они к русскому миру или не принадлежат, то теперь уже конкретные люди в Кремле решают, кто к нему принадлежит, а кто нет. Кроме того, эта духовно превосходящая единица имеет сверхъестественное мистическое происхождение, будучи рожденной во времена крещения князя Владимира в Херсонесе (которое, по всей видимости, было вообще не в Херсонесе, а в Киеве, но сейчас мы не будем в этом подробно останавливаться). И ещё — то, что делает русский мир священным, сакральным понятием, — это связь с так называемыми традиционными ценностями, хранителем которых объявляется русский мир и, соответственно, российское государство.

Это понятие в последнее время, как вы знаете, может быть лучше меня, стало центральным для наших государственных и церковных спикеров, и оно закреплено законодательно. А в чем сакральность? В том, что, как говорил патриарх Кирилл, традиционные ценности, в отличие от западных либеральных ценностей, это те ценности, которые вложены в человека богом при творении, то есть имеют священное происхождение. Те люди, которые считают себя рупорами этих традиционных семейных ценностей, совершенно необязательно думают, что нужно эти нормы прилагать к самим себе и своей семейной жизни.

Зачем, собственно говоря, придумана была эта концепция? Затем, что при отсутствии реальной политической конкуренции в государстве, которое можно назвать авторитарным или тоталитарным, формальных выборов для утверждения легитимности власти недостаточно. Тем более, чтобы утверждать ее сакральный характер. Поэтому власти себя самопровозглашают хранителями русского мира, который они сами же и придумали. И, поскольку русский мир связан с пресловутыми традиционными ценностями, которые тоже священные по своей природе, то таким образом легитимизируется и сакрализуется и сама власть в собственных глазах и в глазах своих сограждан, и, естественно, война, которую эта власть ведет.

Есть еще очень интересное, считайте, что это совпадение. Икона Святой Троицы, которая была написана Андреем Рублевым и которая была не так давно перенесена из Третьяковской галереи в Троице-Сергиеву Лавру, буквально в то же время, на одном из заседаний Всемирного русского народного собора в Крыму было предложено законодательно закрепить тезис о триединстве русского мира и русского народа, имея в виду украинский, белорусский и русский народ. Не думаю, что это совпадение, потому что вообще само слово триединый раньше, кроме как Святой Троицы, на моей памяти никак не употреблялось. Пионером в этом смысле была, кажется, уже сколько-то лет назад Наталья Поклонская, которая рассказала, что Россия, Украина и Белоруссия как Святая Троица, и никто этого не сможет изменить. И, например, согласно пророчеству, по словам одного из зет-проповедников епископа Питирима Творогова, взирая на образ Святой Троицы, три братских народа должны объединиться, прежде чем вступить в глобальное противостояние с объединенными сатанинскими силами. Другими словами, доктрина русского мира сакрализуется через ее соотношение с Пресвятой Троицей. Но с точки зрения христианского богословия происходит колоссальная подмена, потому что образ Троицы, написанный Рублевым оказывается уже не окном в вечность, но зеркалом, в котором самопровозглашенный Третий Рим, народ-богоносец, наблюдает собственное божественное происхождение, сверхъестественную природу и утверждает свое преимущество.

Следующее понятие, которое есть в приведенном выше документе, которое мы сейчас попытаемся понять, — «удерживающий». «Удерживающий» — это прямая отсылка к Посланию апостола Павла к фессалоникийцам, где он говорит: «ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь» (2 Фес. 2:6–7). По-гречески «удерживающий» — это κατέχων, катехон. Те из вас, кто внимательно следит за творчеством Дугина или каналом Царьград, это слово должно быть знакомо. Апостол Павел говорит о всесилии, которое препятствует пришествию в мир антихриста. По крайней мере, так его слова принято понимать. Что хочет сказать апостол Павел? Блаженный Августин, пытаясь толковать это послание апостола Павла, говорит, что не понимает, что апостол Павел хотел сказать. Но в общем и целом в истории христианства есть две такие магистральные линии объяснения того, что такое катехон, удерживающая сила. Первое толкование: это вера в то, что есть некая духовная сила, святой дух, проповедь Евангелия или просто божьи действия, божья благодать в мире, которые препятствуют приходу в мир антихриста. Но есть и традиция понимать это так, что это некая земная власть, земные структуры, которые пришествие в мир антихриста останавливают. По крайней мере, святитель Иоанн Золотоуст знаком с обоими толкованиями, но склоняется к тому, что именно империя является катехоном и удерживающей силой. Соответственно, наши нынешние идеологи, поскольку они считают, что, поскольку с из точки зрения, Россия является Третьим Римом и преемником Римской империи, то она и является катехоном.

Еще в предреволюционную эпоху некоторые, как, например, Сергей Нилус, известный своими публикациями так называемых «Протоколов сионских мудрецов», считал, что православная российская монархия является этим катехоном. Это то понимание, которое во многом сохранялось в консервативной русской эмиграции. Но уже тогда был вопрос, что делать, если монархии российской уже нет? Кто тогда является катехоном и что спасает мир от пришествия антихриста? В ответ на это эти люди говорили, что, в общем-то, ничто. Уже нет никакой силы, и вот уже мир стоит прямо на пороге пришествия антихриста, поэтому апокалиптические настроения в консервативной части русской эмиграции были довольно сильны. Причем не только среди русских, но и среди тех, кто принял православие, например, так считал отец Серафим Роуз. Хотя, конечно, не все это мировоззрение разделяли.

Эта концепция вернулась в Россию после падения Советского Союза, озвучивалась, в частности, митрополитом Иоанном Снычевым в контексте мировой конспирологии, заговора евреев, масонов и так далее. Очень легко предположить, что вот эта концепция существовала в таком виде до революции, потом в эмиграции и вернулась в Россию. Но это не совсем так. Потому что традиционная консервативная православная эмиграция была настроена крайне антисоветски. Она не то, чтобы не искала какой-то сакрализации советского строя, но наоборот, была настроена к нему прямо враждебно, понимая его абсолютно антихристианскую природу. А если мы посмотрим на нынешних идеологов катехона, то мы увидим совсем другую картину. Например, Сергей Кургинян, известный политолог и частый гость на телевидении, говорит, что Россия есть удерживатель, но функция катехона не только в том, чтобы предотвратить глобальный апокалипсис, но и в том числе, чтобы фактически отмотать назад локальный апокалипсис, то есть распад СССР. И в 2014 году он сказал, что коммунизм — это одна из катехонических ипостасий России и пора бы это признать, прежде всего, нашему официального православию, потому что это очень сильно продвинуло бы вперед великое дело диалога между православием и коммунизмом. И после этого он еще не раз говорил, что Советский Союз во время войны с фашизмом тоже был катехоном, и что мы ждем этого признания, в том числе от официальных православных кругов. Кургинян говорит от лица, по всей видимости, власти. И его голос был услышан, поэтому среди нынешних теоретиков и практиков катехона катехоном полагается не монархия православная, а российское государство как таковое. Поэтому и Константин Малафеев, и многие другие готовы ставить значок плюс перед именем Сталина и тоже объявлять его фигуру катехонической. Понятие катехона стало абсолютно секулярным, и фактически уже не нужно быть христианином, и вообще не нужно быть верующим человеком для того, чтобы исповедовать, что Россия является катехоном.

А откуда всё это появилось? Откуда растут ноги у этой концепции в её секулярном виде? Тут нет никакого секрета. Это Дугин вычитал у национал-социалистического мыслителя Карла Шмитта, которым он увлекается достаточно давно, он ссылался на него ещё в 1990-е годы, и это понятие секулярного катехона вместе с другими понятиями, например, противопоставления между друзьями и врагами как основы политической жизни, его концепция суверенитета («суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении»), это вполне то, что повторяет Дугин, когда говорит, что суверенное государство делает то, что хочет, и суверенитет упраздняет идею международного права. Вот это такой эшелон концепций, который фактически импортируется в современную Россию из национал-социалистической Германии.

И есть ещё нечто очень важное, что позволяет представить эту войну именно как священную, — отношение войны и святости. С одной стороны, представление о том, что святые воюют на нашей стороне против тех, кто воюет против нас, а с другой стороны, что те, кто воюет, собственно говоря, есть святые. Конечно, на эту войну святых мобилизуют, они призываются на фронт как участники боевых действий. Самые первые в этом списке — те, кто сами были воинами: Георгий Победоносец, Александр Невский. И святые вынуждены подчиняться приказам, как и прочие граждане страны, и могут назначаться на ответственные военные должности. Например, князь Андрей Боголюбский назначен покровителем войск радиационной, химической и биологической защиты, а, например, Иосиф Волоцкий — покровителем войск материального и технического обеспечения. Если говорить о других святых, то, например, трудно в истории русской церкви найти какой-то более миролюбивый образ святого, чем образ преподобного Серафима Саровского, но и он оказывается мобилизованным. Александр Проханов пишет о ядерных лабораториях, которые в советское время были устроены в его монастыре в Сарове. И вот преподобный Серафим, не покидая свою разгромленную обитель, незримо вдохновлял самозабвенных ученых, торопил их, и они успели создать советское ядерное оружие, предупредили его появлением вспышку последнего часа. И ему вторит сам Ппатриарх Кирилл: «по неизреченному божьему промыслу это оружие создавалось в обителе преподобного Серафима. Благодаря этой силе Россия осталась независимой и свободной». Сейчас даже возник термин «атомное православие». Исследователь Дмитрий Адамский написал об этом подробную книжку. Термин возник, поскольку есть запрос на милитаризацию церкви, соответственно, возникают новые фигуры в очереди на канонизацию. Это прежде всего фигура Суворова. Ни в девятнадцатом, ни в двадцатом веке ни о каком народном почитании Суворова как святого не было и речи. Более того, еще лет пятнадцать назад какие-то спонтанные идеи о его канонизации появлялись, но речи не было в комиссии по канонизации Русской Православной Церкви о том, чтобы он был прославлен как святой. Но вот сейчас положение дел меняется, фактически не скрывается, что его канонизация инициирована министерством обороны, и на одном из заседаний Священного Синода было принято решение о том, чтобы вернуться к вопросу о его канонизации.

С другой стороны мы очень часто слышим о том, что фактически стирается разница между героизмом и святостью. Когда патриарх Кирилл был в больнице, где были раненые солдаты и офицеры, он сказал, «если кто-то, движимый чувством долга, необходимостью исполнить присягу, остается верным своему призванию и погибает при исполнении воинского долга, то он, несомненно, совершает деяние, равносильное жертве. Он себя приносит в жертву за других. И поэтому верим, что эта жертва смывает все грехи, которые человек совершил». Это достаточно новое для православия учение, но оно распространилось быстро. И вот, например, архиепископ Сыктывкарский Питирим говорит: «воины испокон веков, несмотря на то, где они воюют, в Сирии, в Афганистане или на Украине — не имеет значения, все они являются святыми. И если идут, соответственно, уставу воинской инженерии, воинской науки». Митрополит Мурманский Митрофан заявил, что погибающий на фронте становится угодником Божьим, который будет заботиться о своей семье и потомстве. Когда мы говорим о тождестве героизма и святости, происходит абсолютно то же самое. Тот же самый нарратив транслируется в современном российском исламе. Например, Апти Аллаудинов, командир подразделения «Ахмат», обращаясь к матерям российских военнослужащих, говорит: «если ты умрешь, защищая свое Отечество, свою веру в Бога, то ты попадешь в рай, что может быть лучше для человека, чем рай на пути к Всевышнему. Ничего». Будут ли в данном случае гурии в раю ублажать православных воинов вместе с мусульманскими, не уточняется, равно как судьба в вечности тех, кто защищает свое Отечество с другой стороны фронта.

В этом, в принципе, нет ничего нового. Но это новое для православного богословия. С одной стороны, мы можем вспомнить папу Урбана, который перед началом крестного похода на Святую Землю говорил о том, что будут прощены грехи тем, кто погибнет во время похода. С другой стороны, это идеи, очень часто звучавшие в нацистской Германии. Например, епископ Мюнстера фон Галлен несколько раз до конца войны говорил о том, что немецкие солдаты, которые умирают за свою страну в время войны, то их гибель приравнивается к мученической.

Конечно, есть и параллель с исламом, потому что мы помним, что в исламе слово «шахид» буквально означает «свидетель». Как и в греческом, слово «мартирос» (мученик) тоже означает «свидетель». Когда погибла палестинская девушка-самоубийца, то один из лидеров Хамаса сказал, что «недостаточно назвать ее героем. Назвать ее героем не передает всей правды. Эта женщина оставила мужа и детей, чтобы завоевать рай». То есть, в глазах почитателей палестинские террористы и самоубийцы погибают не только за веру, но и за народ, за свою землю, а поскольку земля священная, на ней стоит мечеть Аль-Акса, то, соответственно, это война священная.

Другими словами, если страна наша (или не наша) воспринимается как священная, то тогда грань между священным и секулярным стирается, а национальный герой становится мучеником. И в свете этого симпатия наших российских «патриотов» к Хамасу становится понятнее. И идея Путина о том, что православие ближе к исламу, чем к католичеству, становится тоже яснее, потому что ведь в обоих случаях, как известно, мы умрем как мученики, а они просто сдохнут.

Итак, несколько выводов.

Когда мы произносим, например, слово holy war в Англии, или в Америке, или где-то в Европе, то у людей в принципе возникают крестовые походы, а вторая ассоциация — джихад, священная война в исламе. У русского человека первой ассоциацией со священной войной будет песня, которую вы все хорошо помните: «идет война народная, священная война». Песня, которая во время Великой Отечественной войны была в эфире едва ли не каждый день и которая очень глубоко в нашей памяти народной.

Таким образом сакрализуется «война народная, священная война». Не столько через христианство или православное христианство, сколько через то, что я бы назвал постсоветской гражданской религией. Мои лучшие студенты знают и помнят, что Руссо считал, что должна быть в государстве некоторая гражданская религия, которая объединяет всех членов государства. Он считал, что христианство плохо справляется с этой задачей, потому что христианство своим существованием предполагает, что государственная власть, государственный авторитет никогда не будет наивысшей точкой. Для нас всегда, даже если мы подчиняемся государственным властям и законам, никогда они не будут последним словом и верховным авторитетом. В контексте постсоветской гражданской религии можно говорить о некоторой искусственно созданной идеологии, возникшей после распада Советского Союза. Этот кризис был, конечно, не только экономическим, политическим, но и идейным: люди вообще не понимали, кто они такие. В коммунизм уже особенно никто не верил, кроме совсем небольшого числа людей. Но и число людей, которые сознательно пришли к христианской вере, тоже было невеликим. Оказалось, что все обрушилось и ничего не создано. И единственной точкой опоры в создании государственной идеологии оказался праздник 9 мая. Девятое мая, потому что это единственный день, который остался для людей — независимо от того религиозной или нерелигиозной, православной или мусульмане, атеисты — чем-то священным.

Встала задача: как можно соединить несоединимое, как примирить православие как нечто важное и фундаментальное — с антихристианским периодом советской истории. И тема войны, девятого мая, победы над фашизмом оказалась как нельзя кстати. Поэтому, когда мы говорим об этой постсоветской религии, можно сказать, что это комплекс священных символов, образов, понятий, в котором есть свои мученики. Может быть, вы помните, как Мединский, например, говорил еще 8 лет назад (да-да, где вы были 8 лет назад?), что к жизням героев Великой Отечественной войны можно относиться только как к житиям святых. Они не могут и не должны быть подвергнуты какому-то академическому изучению. (Хотя, вообще-то, изучать можно даже жития святых, конечно.) Но те, кто сомневается в их подвигах вопреки архивным документам, будут гореть в аду.

Привлекательность этой гражданской религии заключается в том, что она отвечает не только на идеологический, но и на религиозный запрос человека. Фактически она является тотемной, то есть это религия, в которой предки и являются богами. Несколько лет назад я со своим одноклассником поделился фотографиями из одного прихода православного в Испании. Крестный ход в один из воскресных дней после Пасхи был объединен с «Бессмертным полком», люди вышли из храма с красными флагами, иконами и фотографиями родственников на руках вместо икон. И в ответ на это мой одноклассник вспомнил День мертвых в Мексике и написал мне в частности: «архаика и коллективная бессознательное, которые столетиями пыталось похоронить христианство, а потом десятилетиями пыталась выкорчевать советская власть, взяли свое и дали росток в неожиданном месте». Но поскольку это гражданская религия, хоть она и безбожная, но все-таки религия, у нее есть свои гражданские святые, есть у нее и свой храм. В данном случае я говорю о храме, которым принято называть Храмом вооруженных сил. Концепция храма очень проста — это сакрализация советской истории. Советская символика и исторические сюжеты должны быть вовлечены внутрь священного сакрального пространства. Таким образом сакрализуется вся советская история. Это не деконструкция исторической России, как пытались долго доказывать умные и трезвые люди, как отец Георгий Митрофанов, но очередная инкарнация великих православных нас. Поэтому в центре этой гражданской религии — культ государства, власти, войны и героической смерти. Но к вифлеемскому младенцу, бродячему проповеднику, который был прибит гвоздями в Иерусалиме, все это не имеет никакого отношения.

Вот в свете такой идеологии нынешняя война и является священной.

Вопросы и ответы #

Модератор: В процессе концептуализации этой странной религии войны, которая сейчас складывается в России, вы в основном апеллировали к таким к риторическим приемам, которые постоянно используют некоторые церковные и околоцерковные спикеры или идеологическим пропагандистам типа Дугина, Проханова и Кургиняна как бы околоцерковными спикерами. Идет ли какая-то работа по разработке этой теологической модели внутри семинарий или в ходе каких-то закрытых внутренних дискуссий тех, кто называет себя сегодня православными богословами?

Протоирей Андрей Кордочкин: Мне кажется, что сама эта концепция достаточно примитивна. Поэтому говорить о какой-то ее разработке академической, мне кажется, было бы неактуально. Недавно мне попалось выступление Сергея Карнаухова на канале, кажется, Соловьева, где он говорит о том, что ведется работа над тем, чтобы создать православный катехезис для солдат. Он говорит об этом в связи с тем, что, например, если к солдату приближается FPV-дрон, то он должен совершить самоубийство. И это не будет грехом, но будет практически подражанием жертве Христовой. Какая-то работа, видимо, ведется. Но каких-то систематических плодов пока не видно.

Модератор: Вы, может быть, находитесь в каком-то контакте с людьми, которые все еще работают в Свето-Тихоновском университете или в семинариях. Чем сегодня в России внутри занимаются люди, связанные с академическим богословием или теологией?

Лектор: Трудно сказать. У меня все-таки много связей нарушено. Думаю, что часть из них занимается тем, чем мы занимались, делая вид, что ничего не происходит. Часть из них участвует в каких-то официальных мероприятиях, таких, например, как недавно прошедшая в Москве конференция при участии Синодального отдела по взаимодействию с вооруженными силами в Министерство обороны, которая называлась «Священная война — преображение России». Понятно, что, если такие мероприятия проводятся и под них выделяется какой-то бюджет, то, соответственно, кто-то должен на этих мероприятиях выступать. Такое количество людей, которые эту риторику абсолютно не разделяют или по иным причинам, они не выходят на открытую конфронтацию и просто пытаются совершать свое священническое служение, даже не из страха за себя или за свое место, но, скорее, опасаясь за своих прихожан, свои общины, которые осиротеют, если они будут отстранены от служения, как это произошло, например, с храмом отца Алексея Уминского в Москве и многими другими. Сейчас в нашем фонде «Мир всем», который помогает антивоенным священникам, которые были отстранены от служения, есть уже больше 20 фамилий священников, которые были отстранены от служения. Формальным поводом, как правило, было то, что они отказывались читать так называемую «молитву о Святой Руси». Но сейчас, как мне кажется, в России не осталось ни одного клирика, который публично бы дистанцировался от провоенной риторики, государственной, церковной, который продолжал бы свое служение. Думаю, что лучше, конечно, говорить с кем-то, кто в России, но вопрос в том, насколько эти люди свободно себя будут ощущать, отвечая на подобный вопрос.

Вопрос: Какой вообще смысл полемизировать с Дугиным, представителем Южинского кружка, который к христианству вообще никакого отношения не имеет?

Лектор: Я не думаю, что то, что я делаю, это полемика с ним. Я просто пытаюсь понять, как все это работает. Мне кажется важным показать людям: человек, который все-таки еще лет 10–15 назад был абсолютно маргинальным, а теперь является одним из основных идеологов войны. Многие со мной не соглашаются и считают, что он не имеет к ней прямого отношения. Но думаю, что если небезызвестный журналист Такер приехал в Москву и сделал всего два интервью, с Путиным и с Дугиным, то такой выбор был не случайным. Мне кажется важным показать, что идеология этого человека по сути является фашистской и те политические понятия. Хотя я не считаю его, конечно, философом и каким-то оригинальным мыслителем, большая часть того, что он говорит, если это не эпатаж, например, о том, что Чебурашка — это демон Луны и т. д., это все копипаст из каких-то прочитанных когда-то книжек. Но очень важным показать сейчас, что ключевые политические понятия экспортируются в Россию из нацистской Германии. Это очень важно именно потому, учитывая то обстоятельство, что нынешняя война представляет себя как антинацистскую, антифашистскую. Мне кажется показать, как все это работает для тех людей, которым, может быть, до сих пор не понятно, что это все гораздо страшнее, чем кажется, и что это абсолютно настоящий фашизм.

Понятно, что Дугин — это человек, который не принадлежит академическому миру, не привык к какому-то свободному обсуждению своих тезисов, к какому-то публичному несогласию, и когда он, в частности, писал, что господин Красиков, который вернулся в Россию, должен немножко отдохнуть, потому что у него теперь будет очень много работы. Думаю, что это не совсем совпадает с представлением об академической полемике, которое сформировалось у тех людей с действительно приличным образованием и чему-то где-то учили всерьез.

Вопрос: Уточните, пожалуйста, про истоки концепции «Москва — Третий Рим». Родилась ли она во второстепенных письмах второстепенного монака Филофея или он озвучивал уже имевшиеся на тот момент идеи?

Лектор: Сходу не помню какого-то упоминания этой концепции в письменном виде до него. Может быть, он опирался на какую-то устную традицию,. Но если говорить именно о письменных источниках, не буду настаивать, но кажется, что все-таки Филофей был первым.

Вопрос: Когда я учился в политологии, политической теории, я немножко сталкивался с темой гражданской религии. Один из основных концептуализаторов этого понятия Роберт Белла в основном писал про Соединенные Штаты Америки. И у него это понятие апеллирует у ритуальным формам инагурации, клятвам на Библии и прочим формам, которые светская власть переняла из сакральной сферы или сакрализировала собственные атрибуты. В вашей лекции прозвучала некоторая смычка гражданской религии с тем, что мы наблюдаем в России. Но видно на примере европейских страны, что это может быть не таким уж страшным явлением. Это может быть некоторым объединяющим фактором в том числе и для атеистов, живущих в одном государстве вместе с верующими.

Лектор: Да, но думаю, что есть принципиальная разница с Америкой. Во-первых, Америка, вопреки тем представлениям, которые внушаются пропагандой, это все-таки во многом очень христианское и очень традиционное общество. Кроме того, в Америке ведь нет понятия The Church (Церкви), который был бы для государства чем-то самоочевидным. Церквей в США много. Есть католики, есть многочисленные православные юрисдикции, протестантские юрисдикции. Но, говоря о гражданской религии, я говорил даже не о секуляризованном, а все-таки обезбоженным обществе постсоветского периода. Но американское общество по-прежнему остается очень традиционным и очень христианским, где вообще нет нужды в том, чтобы замещать христианство какой-то новой идеологией.

Вопрос: Скажите, пожалуйста, не противоречит ли тому, что вы говорите о вызове православию, позиция протодиакона Андрея Кураева, говорящего о том, что ничего в обсуждаемом нет нового, и что все это порождение православия как такового? Может быть, я не точно понял контекст обеих позиций?

Лектор: Думаю, что отец Андрей как раз со мной согласился бы, потому что, например, когда речь идет о патриарх, о том, что прощаются грехи солдатам, которые умирают на поле боя, то отец Андрей Кураев очень вовремя вспомнил эпизод из византийской истории, когда в X веке император Никифор Фока попытался сделать так, чтобы все воины, которые погибали на поле боя, причислялись от церкви к лику святых, а патриарх и епископ этому воспротивились и, в частности, ссылались на канон святителя Василия Великого, который говорит о том, что если христианин, будучи воином, проливает кровь на поле боя, то он должен должен быть отлученным таинств на три года. Справедливости ради, поздние византийские канонисты говорят о том, что это правило никогда не соблюдалось. Мы можем сказать, что есть определенное противоядие внутри православной традиции, и мне кажется, что основным противоядием является именно то, что концепции священной войны в православном богословии как таковом не существует и никогда не существовало. И когда патриарх Кирилл выступал на епархиальном собрании в Москве, и кто-то из духовенства спросил его, что же делать с этими людьми, которые возвращались из войны, допускать ли их к таинствам или нет, он очень удивился и спросил, почему такой вопрос возник, что, когда Александр Невский вернулся из Чудского поля, такой вопрос не возникал.

В православной церкви есть это противоядие, но насколько оно действительно является сильным, я не знаю, потому что вспоминаю один из эпизодов, который рассказывает такой не очень известный священник, отец Спиридон Кисляков, который был военным священником во время Первой мировой войны. У него был во время войны очень серьезный духовный переворот, когда увидел, как летит немецкий бомбардировщик, и люк, где был нарисован крест, открылся, и из этого креста стали сыпаться бомбы на людей. И когда он пытался понять свои заблуждения, свои ошибки, он говорит, что, когда я совершал божественную литургию для солдат, когда я их причащал телом на крови Христовым, то фактически я посылал самого Христа убивать и быть убитым. Это достаточно буквальное и прямое понимание того, что происходит с нами, когда мы причащаемся телу и крови Христовых, но то, что является, с одной стороны, простым и очевидным, абсолютно не останавливает сейчас тех людей, которые вообще не считают, что есть какое-то противоречие между нашим пониманием таинства причащения и необходимостью убивать других. Но на самом деле очень серьезный вопрос, что делает священник, потому что речь идет не о российской армии, речь идет о любой армии, где есть капелланы, — американской, немецкой, испанской, какой угодно, — чем может священник быть для этих людей духовно полезен, тем более, если, например, он считает, что та война, в которой они вовлечены, безравствена и духовно не оправданна. Здесь есть не только ответы, но и серьезные вопросы, которые имеют отношение не только к России, но в принципе к священничественному служению на войне, к служению капеллана.

Вопрос: Мог ли у Филофея быть просто такой риторический оборот, который потом был концептуализирован уже после него?

Лектор: Любое понятие, которое возникает, находится вне контроля того человека, в устах которого оно рождается. Одно дело — говорить то, о чем говорил Филафей, после падения Византии, когда это могло иметь какой-то один смысл. Но то, что вкладывается в это сейчас, в стране, которая не просто формально не является монархией, которая совершенно обезбожена за сотню лет уже в принципе не может иметь того же смысла, который имел тогда. Сейчас это, прежде всего, декларация собственного превосходства, преимущества и мессианства, какой-то особой миссии. Государство, которое не может напрямую справиться со своими обязанностями обеспечить гражданам свободное, безопасное и достойное существование, будет маскироваться в мнимом мессианстве, за которым в современной России ничего, кроме комплексов и неуверенности в себе, уже ничего не стоит.

Вопрос: Война не может быть священной. Но при этом можно привести понятный аргумент: Великая Отечественная война советского народа все же является священной, для кого-то, по крайней мере.

Лектор: Мое мнение очень простое. Я думаю, что те люди, для которых она действительно была священной, те люди, которые ее пережили, — это поколение наших, по крайней мере для моего возраста, бабушек и дедушек. Вот когда они говорили, что это священная война, или, по крайней мере, так ощущали, так переживали, то самое первое пожелание, которым всегда сопровождался любой рассказ, любое воспоминание о войне, — чтобы вы никогда не видели того, что видели мы, чтобы вы никогда не пережили того, что пережили мы. Немыслимо было услышать от ветерана ничего наподобие «можем повторить», не было никогда одевания младенцев в гимнастерки, готовя их к будущей войне, не было ничего того, что мы видим и слышим сейчас. Я думаю, в этом принципиальная разница. Те люди, для которых война действительно была священной, может быть, не христианском, но в секулярном смысле, для тех людей ее повторение было немыслимо. Это поколение, может быть, было не очень устойчиво к пропаганде, но если бы они сейчас увидели разрушенные дома, эвакуационные поезда, людей, которые прячутся на станциях метро или в Харькове, то ассоциации у них были бы только одни. Для тех людей, которые действительно имели право на то, чтобы эту войну называть священной, единственное их желание было в том, чтобы никогда это больше не повторилось, но, к сожалению, все это повторилось, и причем повторилось именно теми людьми, которые видят себя и называют себя потомками победителей.

Вопрос: Мир явно находится в мучительных поисках новых идей для своего развития. Какими они могут быть с вашей точки зрения? Нет ли ощущения, что сейчас действительно, к сожалению или к счастью, весь мир совершает разворот к смешению сакрального и светского, к смешению государства и религии, что, возможно, усугубляется социальными сетями и потоком информации, которую мы сейчас все испытываем.

Лектор: Во-первых, мне кажется, что это смешение началось явно не сейчас, оно началось как минимум в эпоху императора Константина и огосударствливания церкви. Во-вторых, нужны ли вообще какие-то новые идеи? Нужно ли жизнь свою подчинять идеям? Жизнь больше, чем идеи. Для меня как для христианина после прочитанного Евангелия никакие новые идеи не нужны. Отец Александр Мень совсем незадолго до своей смерти сказал в одной из лекций: «христианство только начинается». И когда-то мне было трудно понять эти слова. Как же так, почти две тысячи лет христианской культуры, Андрей Рублев, западная европейская христианская литературу, музыка, архитектура, как можно сказать, что все еще только начинается? А сейчас, когда мы говорим о том, что мы называем священной войной, для меня это все очень-очень понятно, поэтому нужно думать, нужно осмыслять, и каждый человек, каждое поколение приходит в мир с новыми идеями, с новыми представлениями, но что-то самое главное, что-то самое важное в мире уже прозвучало, просто оно оказалось людьми неуслышанным, люди больше возлюбили тьму, чем свет, вот собственно и есть идея.

Будем любить свет больше, чем тьму, вот та идея, которую я предлагаю.

DOI: 10.55167/2cc6dec863db